— А то, — он фыркает.

Прищуривается, разглядывая небо. И не верится, что в детстве, в мои редкие приезды, мы были с ним заклятыми врагами, не вспоминается почему дрались до разбитых носов и ободранных коленок.

Устраивали вынужденное перемирие, чтобы стащить яблоки, кои в заброшенном саду через дорогу были куда вкуснее, чем у пани Гавелковой.

И в Костницу мы лазили.

На спор.

— Расскажи про панов из Рудгардов, — я прошу.

Йиржи должен знать.

Ибо пани Магда легенды Кутна-Горы любила всегда, знала их, рассказывала упоённо нам обоим, вот только меня они никогда не интересовали, гробницы фараонов и боги с головами животных были куда загадочней, увлекательней. И, наверное, поэтому вспомнить панов из Рудгардов, сколько я не хмурилась, не получилось.

Образованности мне всё же, как сказала бы пани Власта, не хватает.

— Рудгарды? — Йиржи переспрашивает рассеяно.

Дёргает себя за мочку уха и сережку.

— Рудгарды, — я подтверждаю охотно, пробую кофе, что горчит и этой горечью слова окутывает, толкает уточнить нараспев. — У последнего пана из рода Рудгардов была прекрасная дочь по имени Альжбета, что пропала…

— …вместе с серебряными куклами, целым городом и несметным сокровищем в придачу, — Йиржи перебивает, фыркает весело и, мотнув головой, прыскает смехом, чтобы отсмеявшись на меня вопросительно-снисходительно взглянуть.

Осведомиться:

— Ты где откопала чешскую версию Эльдорадо, Ветка?

— В Нюрнберге, — я буркаю.

И почему мы когда-то дрались вспоминается.

Хочется повторить.

— В Нюрнберге? — заклятый враг детства изумляется показательно, веселится ещё больше. — Какие черти тебя туда только занесли?

— Те же, что всю жизнь носят тебя, — я парирую, дергаю свободной рукой его за край косухи и требую серьёзно. — Йиржи!

Расскажи.

Мне важно и нужно.

Необходимо, потому что кукла, похожая на последнюю хозяйку замка и взирающая на мир слишком живыми бутылочными глазами, лежит в бардачке моей машины и потому что она теперь моя, и её история моя.

И эту историю мне надо узнать от аза до ижицы.

— Что? — он фырчит по-лошадиному.

Взирает.

И под моим выразительным взглядом всё же сдаётся, морщится страдальчески:

— Ветка, этой легенде сто лет в обед! И я не так уж много и знаю, точнее знаю, но… — он говорит озадаченно, хмурит белёсые брови и нос веснушчатый ногтем скребёт, дабы ещё более озадаченно выговорить. — Моя Магдичка рассказывала-то её раз или два… всего.

Всего.

Ибо про монаха, что уснул на камне и увидел во сне, как находит в земле под этим самым камнем серебряные самородки, а проснувшись взаправду нашёл серебро и укрыл его своей рясой, отчего город и прозвали Кутна-Горой, пани Гавелкова вещала множество раз. Она добавляла детали, тасовала их виртуозно, меняя жадность монаха, от которой он серебро и спрятал под рясу, на предусмотрительность, ведь, отметив рясой место, вернулся монах в монастырь и про серебро всем поведал.

Тетя Йиржи тоже ведала.

Рассказывала про Микулаша Дачицкого.

Порицала.

А мы восторгались и в тысячный раз готовы были слушать, как Микулаша попадал с завидным постоянством в темницу, носил ужасный перстень, который у него был отобран самим королем, участвовал в дуэлях и даже — страсть какая! — убил Феликса из Коловрата на очередной дуэли, а после затянул судебные тяжбы и разбирательства сего убийства на тридцать лет и три года.

И Каменный дом она нам показывала, сказывала.

Про Влашский двор.

И его приведения.

Призрачный звон монет за закрытыми дверями.

Пани Гавелкова рассказывала про замурованную в подвале старинного особняка дочь управляющего шахтой, что своим богатством превосходил даже короля, и влюбленного в неё несчастного рудокопа, про сброшенных в штольни гуситов, про голову Шултиса, что была повешена на городских воротах после восстания, про… многое, но не про Альжбету из рода Рудгардов.

— Она была последней, — то, что я знаю уже и так, Йиржи повторяет растеряно, чешет затылок. — И пропала, когда ей было лет семнадцать. И мать её пропала. Даже прислуга то ль тоже пропала, то ль разбежалась. А замок… пожар случился, когда Альжбета исчезла. Только стены обугленные и остались. Потом ещё война тридцатилетняя, разрушили. И как-то… не восстановили, забыли, что ли?

Пожалуй.

Тёмные страницы забывать удобно.

— Её король искал, — я повторяю слова Эльзы.

— Да, — Йиржи кидает косой взгляд, усмехается. — Как во всякой приличной легенде, по Альжбете сох даже король. Он собирался сделать её своей любовницей, но она его послала и отказала. Она всех послала и всем отказала, — он уточняет цинично. — И вообще, как опять же бывает в легендах, втюрилась в какого-то нищеброда.

— Йиржи…

— Что? — Йиржи фыркает насмешливо, закатывает глаза, но после тычка под рёбра послушно исправляется. — Ла-а-адно, она любила по гроб жизни какого-то благородного, красивого, смелого, но обедневшего пана.

— Какого пана?

— Неизвестно. История и моя Магдичка об этом не знали и всегда умалчивали. Кто-то был, но кто, когда и куда делся непонятно. И вообще много непонятного, включая спрятанное в самом серебряном городе неведомое сокровище, что дороже, однако, города в миллионы раз, — Йиржи хмыкает скептически.

Выражает интонацией всё, что думает и о легенде, и о городе.

Поворачивается ко мне всем корпусом, разводит широко руками, отчего кофе, давно остывший, расплескивается, а мой закадычный враг детства, не замечая этого, вопрошает возмущённо и эмоционально:

— Нет, ты вот представляешь, каких размеров этот город должен был быть? Такое захочешь, но не утащишь далеко и не спрячешь. А его не нашли. Ничего. Вообще. Ни одной куклы, ни одного куска серебра. Хотя влюбленный и несчастный король прискакал лично. И пепелище явно перевернули не на один раз в поисках драгоценной Альжбеты.

— Или хотя бы её костей.

— И серебра. Только ни-че-го, поэтому вся эта история чистейшее Эльдорадо, — Йиржи ворчит раздосадовано.

И можно биться об заклад, что по развалинам замка в поисках «Эльдорадо» он ползал долго и упорно.

— Только об Эльдорадо все помнят, а тут забыли, — я замечаю отстраненно.

Стучу ногтем по картону, покачиваю тёмные остатки кофе, под которыми обнаруживаются залежи сахара.

Коричневого.

— Да, — он соглашается… удивлённо, — и нет, знали, но… не искали. Лихорадки не было, и ползали там тока мы, пацанами. Да и то, когда моей Магдички кто-то донёс, что мы там… рыщем, она меня полотенцем по всей кухни гоняла.

Йиржи кривится.

Трёт невольно шею.

И… странно, поскольку даже за ворованные яблоки и отколупанную в Костнице немыслимым образом кость нам читались лишь нотации.

Долгие и нудные.

— Да-а-а, — он тянет шумно.

Будто подтверждает мои мысли, от которых зябко до дрожи. И Йиржи косится неодобрительно, стягивает свою куртку, накидывает её, тяжёлую и тёплую, мне на плечи, и спрашивает, спохватываясь, он запоздало: