Я вытер руки и лицо влажным полотенцем, потом сухим.

— Давай, лапонька, ложку за бабушку… За дедушку… Замаму пусть черти половниками смолу глотают. За Галину Сергевну. Из-за тебя,идиотика, обиделась, бедная. Еще ложечку съешь за нее, чтоб не обижалась.

Я доел кашу и, обессилев, откинулся на подушку. На лбувыступила прохладная испарина, но это было приятно. Бабушка дала мне таблетки,поправила подушку, спросила:

— Что тебе еще сделать?

— Почитай, — придумал я.

Спустя несколько минут бабушка с книгой в руках сидела уменя на кровати. Она вытерла мне лоб и стала читать. Мне было не важно, какуюона взяла книгу. Смысла слов я не улавливал, но было приятно слушать голос тихочитавшей бабушки. Я и не думал, что, когда она не кричит, голос у нее такойприятный. Он успокаивал, отгонял головную боль. Хотелось слушать как можнодольше, и я слушал, слушал и слушал…

Через месяц приехавшая в четвертый раз Галина Сергевнапосмотрела меня и сказала:

— Через пару дней может идти в школу. Справку я выпишу.На сколько его от физкультуры освободить? На две недели пишу, хватит?

— Ему еще две недели уроки догонять, а на физкультуруон все равно не ходит. Но пишите две для формы, — улыбнулась бабушка.

Галина Сергевна оставила на столе белый прямоугольник справкии поспешила к двери.

— До свидания, Нина Антоновна. Саша, всего хорошего.Надеюсь, больше болеть не будешь.

— Вашими устами да мед пить, — сказала бабушка и,выйдя с Галиной Сергевной на лестничную клетку, прикрыла за собой дверь.

— От чистого сердца, Галина Сергевна… Мне толькоприятно будет… — услышал я обрывки фраз.

Остается добавить, что отведать меда уста Галины Сергевныскорее всего не успели. Через две недели, догнав уроки, я набрал во двореполные валенки снега и с насморком и кашлем снова ожидал ее прихода.

Наверное, название этого рассказа покажется странным —бабушка ругалась с нами каждый день, крики ее не раз уже звучали со страницэтой повести, и посвящать еще целую главу тому, что вроде бы уже описано, напервый взгляд излишне. Дело в том, что ссора в моем понимании — это нечтобольшее, чем просто крик. Крик был правилом. Ссора — все-таки исключением.

Обычно бабушка с дедушкой ругали вдвоем меня. Бабушкакричала, называла меня разными словами, а дедушка соглашался с ней и вставлялчто-нибудь вроде:

— Да, конечно. О чем ты говоришь! Не то слово…

Высказав мне все, бабушка с дедушкой заявляли, что не хотятсо мной разговаривать, я уходил в другую комнату и, слушая их спокойные голоса,со злостью думал: «Они-то дружат!»

Но через некоторое время спокойные голоса повышались,доносились слова «гицель» и «предатель», и я понимал, что быть в опале насталаочередь дедушки. Я смело выходил из комнаты и шел прямо на крик, зная, чтобабушке необходимо мое одобрение и ради него она простит мне любую вину.Отделывая дедушку, бабушка подбирала все новые выражения, очень смешнопоказывала, какой он дурак, и поглядывала на меня, словно спрашивая: ну, как яего?

И хотя дедушку мне было жалко, сдержать восхищенные смешки яне мог. Чем-то это напоминало санаторий, когда Лордкипанидзе бил пендали, а мысмеялись над его комментариями.

Опальный дедушка брал шапку и уходил. Тут я всегда емузавидовал. Он мог уйти от криков в любую минуту, я нет. И если после его уходабабушка опять принималась за меня, мне приходилось терпеть до конца, и я никудане мог от этого деться. Подобные сцены происходили часто, были привычны, и я нив коем случае не отношу их к ссорам, которые выглядели куда серьезней,назревали несколько дней и, разразившись, надолго оставались в памяти.

Ссора, о которой я расскажу, назревала три дня. Началось всес того, что в доме завелась мышь. Мышей бабушка очень боялась и, увидев, каксерый комок деловито проспешил из угла под холодильник, забросила ноги на столи издала такой вопль, что с подоконника взвилась в небо пара ворковавшихголубей.

— Сенечка! Мышь! Мышь! Мышь, твою мать!

— Что такое? — прибежал, шаркая тапочками,дедушка.

— Там! Под холодильником! Мышь! Мышь!

— Ну и что?

Такое безразличие поразило бабушку в самое сердце. Она,наверное, думала, что дедушка станет прыгать по кухне, кричать: «Мышь! Мышь,твою мать!» — бросится поднимать холодильник, а он даже не удивился. Бабушкастала плакать, сказала, что всю жизнь бьется как рыба об лед, что никогда невидела помощи и участия, и закончила громогласными проклятиями.

Дедушка пошел к соседям и вернулся с распухшим пальцем,который прибило соседской мышеловкой при демонстрации ее действия. От болидедушка разволновался, мышеловку забыл и, упрекаемый в тугодумии и эгоизме,отправился за ней еще раз. Второй палец он прибил, когда заряжал мышеловкуэдамским сыром.

Мышь, по словам бабушки, оказалась умнее дедушки, стащилаэдамский сыр еще до ночи и спряталась с ним где-то за шкафом в спальне, нарушаятишину сосредоточенным шуршанием. Бабушка сказала, что не сможет спать отстраха, и потребовала выжить ее сегодня же. Мышеловку сочли бесполезной,дедушка обзвонил соседей в поисках иных рецептов, и кто-то посоветовал емузабить в плинтусы стекловату с уксусом. Стекловату дедушка принес из бойлерной,уксус нашел у бабушки и, отодвинув шкафы с кроватями, забивал плинтусы до часаночи. Руки у него покрылись коричневыми пятнами и чесались, но шорохпрекратился.

Только мы легли спать, в углу зашуршало снова. Бабушказапустила тапочкой. Мышь насмешливо завозилась.

— Сенечка! Опять она скребется! Сделайчто-нибудь! — закричала бабушка.

Дедушка уже лег и выложил в стакан вставные челюсти, новстал и снова отодвинул шкаф. Наглая мышь успела, однако, перебраться за трюмои шуршала оттуда. Почесывая руки, дедушка предложил поставить опять мышеловку.Чудом не прибив палец в третий раз, он зацепил курок на волосок от спуска ипоставил ее поближе к шороху. Мышь затаилась. На всякий случай я зарядилмаленький, стрелявший наточенными спичками лук и взял его в кровать. Я думал,что мышеловка все равно не сработает, но мышь выйдет за сыром, и тогда язастрелю ее. Уставившись в темноту, я проверял пальцем острие спички, натягивалрезиновую тетиву и чувствовал себя настоящим охотником. Мышь не вышла. Язаснул.

Проснулся я от торжествующего «ага!» дедушки. Под мощнойпружиной мышеловки выгибался надвое перебитый мышонок.