— Да, эгоисты. Только о себе думают, только осебе, — сказал дедушка и сел на край моей кровати. — Анекдот хочешь?

— Давай.

— Муж домой из командировки вернулся, а у женылюбовник…

— Никого не интересуют твои похабные анекдоты, —перебила бабушка и, решив, видимо, что рассмешить меня должна она, веселозаговорила, указывая пальцем в окно: — Смотри, Сашенька, воробышек полетел!Покакал, а попку не вытер. — И бабушка залилась смехом.

— Острячка, — одобрил дедушка. — Какойворобышек в одиннадцать ночи?

— Ну и что ж… Может, ему приспичило, — сказалабабушка и, немного сконфуженная, вышла из комнаты, бормоча, что с нами потерятьсчет времени ничего не стоит.

Пользуясь бабушкиным уходом, я попросил дедушку досказатьпрерванный анекдот.

— Я тебе другой расскажу, — встрепенулсядедушка. — Сожми зубы и скажи: «Я не ем мяса».

Я сжал и, к своему удивлению, довольно членораздельноповедал дедушке, что мяса не ем.

— Ну ешь дерьмо! — засмеялся дедушка,обрадовавшись удачно получившейся шутке. — Ладно, поспи, что ли.

И дедушка, очень довольный собой, пошел на кухню. Пораздавшемуся через минуту крику: «Земли бы ты сырой наелся!» — я понял, чтосвою хохму он опробовал и на бабушке.

С удовольствием внял бы я дедушкиному совету поспать. Пододеялом было нестерпимо жарко, а без него холодно от озноба. Ко всему сталотяжело дышать, словно кто-то невидимый и тяжелый сел мне на грудь и, просунувмежду ребер руки, сжал холодными липкими пальцами легкие. Тонкие посвистываниянеслись теперь из моей груди. На их звук пришла бабушка.

— Что, заинька, дышать трудно? — сказала она ипотрогала мои ступни. — Ноженьки холодные. Дам тебе грелочку.

Грелка, обернутая полотенцем, легла к моим ногам. Знобитьстало меньше.

— Свистишь как, детонька. Чем бы тебе снятьастматический компонент? Порошок Звягинцевой Галина Сергевна только завтрапринесет. Может, «неотложку» вызвать? Приедут, снимут приступ. Очень труднодышится?

— Ничего, баб. Ты погаси свет, может, я усну, а завтравидно будет.

— Раздражает свет, да, лапочка? Сейчас погашу.

— Как он? — спросил дедушка, заглянув в комнату.

— Иди, Сенечка, иди ложись. Ты все равно не поможешьничем, только раздражать будешь и меня, и его.

Дедушка вышел. Бабушка выключила лампу и легла рядом сомной.

— Спи, родненький, — шептала она, гладя меня поголове. — Завтра Галина Сергевна придет, снимет тебе приступ, поставитбаночки. А пока спи. Во сне болезнь уходит. Я, когда болела, всегда стараласьуснуть. Может, дать тебе валерьяночки? Или водички горячей в грелочку подлить…

Бабушкин голос отдалился. Сон медленно, но верно приходил комне.

«Проснуться бы завтра», — думал я, засыпая.

Проснулся я от громкого деловитого голоса Галины Сергевны.Сон, хотя длился, казалось, несколько минут, уходил медленно, словно по одномуотрываясь многочисленными корешками.

— Здравствуй, Саша, — сказала Галина Сергевна,быстро входя в комнату. Стук каблуков ее сапог неприятно отдавался вголове. — Что ж ты опять заболел?

— Ах, Галина Сергевна, — сказала бабушка. —Несчастный страдалец этот ребенок. Есть мудрая поговорка: за грехи родителейрасплачиваются дети. Он расплачивается за грехи своей матери-потаскухи…

Бабушка принялась рассказывать про грехи моей матери,выбирая те, о которых Галина Сергевна не слышала в предыдущие визиты, идополняя известные ей новыми подробностями. Галина Сергевна прервала ее и сталаменя слушать.

— Ну, что с ним? — спросила бабушка. — Опятьбронхит?

— Да, Нина Антоновна. Вы уж его знаете не хуже любоговрача.

— Если не лучше, — горько усмехнуласьбабушка. — Я-то его каждый день наблюдаю.

Галина Сергевна начала объяснять, как меня лечить. Смыслслов до меня не доходил. От головной боли я не улавливал между ними связи, нознал, что ничего нового Галина Сергевна не говорит, и бабушке, которой давноизвестны все способы лечения, не терпится продолжить перечень грехов моей мамы.Перечень был продолжен, едва Галина Сергевна замолчала.

— …А ребенка бросила на мою больную шею, — уловиля связь между несколькими словами.

— Нина Антоновна, вот порошки Звягинцевой, дайте емупрямо сейчас. Бактрим дадите после еды, — сказала Галина Сергевна и сталаготовить банки.

Банки оставили на моей спине набухшие темно-лиловой кровьюсиняки. В комнате пахло эфиром, горелой ватой и кремом. Ледяные пальцы,сжимавшие легкие, потеплели и слегка разжались. Бабушка растерла мне спину инакрыла одеялом. Потом она достала из тумбочки блестящий продолговатый предмети, взяв Галину Сергевну за локоть, зашептала ей в ухо:

— Галина Сергевна, милая, возьмите. Вы наше солнышко,никогда в беде не оставляете. Берите, вы мне только приятно сделаете.

Бабушка настойчиво протягивала смущенной Галине Сергевнеблестящую баночку, которая показалась мне странно знакомой. Я еще вчера виделее в руках у бабушки. Что это? В голове блеснула мысль…

— Баб, ты ж этим вчера наконечник клизмысмазывала, — удивленно сказал я.

Галина Сергевна, взявшая было баночку, замахала руками истала быстро прощаться:

— До свидания, Нина Антоновна. Саша, до свидания.

Вслед за этим хлопнула дверь.

— А ты полный кретин, — сказала бабушка, прячабаночку на место. — Неужели ты мог подумать, что я буду смазывать губнойпомадой наконечник клизмы, а потом дарить ее врачу?

— Кого, клизму?

— Идиот! Помаду! Ну ладно, подарю Елене Михайловне.Надо будет показать ей твои анализы, вот и подарю… Как тебе, полегче?

— Дышать лучше, но голова болит.

— Налью тебе еще грелочку, а через какое-то время тебенадо будет поесть, чтобы бактрим выпить. Его нельзя на пустой желудок.

— Не хочу есть.

— Надо. Когда человек болен, он есть не хочет, нонемножко надо. Я тебе кашки пшенной сделаю.

Легкие понемногу отпускало, хрипы стали тише, кто-то схолодными пальцами слез с груди. Я снова заснул.

— Сашуня, кашки поешь, — сказала бабушка, поставивна тумбочку рядом со мной тарелку пшенной каши. — Давай сначала ручки имордашку вытрем влажным полотенчиком. Ну, привстань.