– Гляди-ка! – ахнул Прошка. – Горбатые лошадюги!

Я оглянулась в нужную сторону и поняла, что настало мое время посмеяться. Несколько двугорбых верблюдов-бактрианов, мохнатых и упитанных, меланхолично дожидались, когда их хозяин, смуглый, бородатый господин в высокой, как башня, шапке договорится с русским купцом. Торговцы жарко спорили на каком-то восточном языке. «Перс», как мысленно я его назвала, экспрессивно размахивал руками, русский отвечал резко, но без вызова, а верблюды печально глядели на обоих из-под пушистых ресниц.

– Да вы, Прохор, совсем дремучий юноша, – с нескрываемой издевкой проворковала я. – Это же самые обыкновенные верблюды – вьючные животные.

– Вер… кто?

Мальчишке явно почудилось что-то непристойное.

– Верблюды, Прошка! – весело пояснил Иван Дмитриевич. – Говорят, у ихних верблюдок молоко шибко полезное для здоровья. Надо и себе такую завести. Для коллекции. А в горбах они воду запасают.

– Не чистую воду, а жир, – уточнил Диху. – Но смысл один и тот же. Запас такой нужен для перехода через пустыню.

– Все-то ты знаешь, Тихий.

– Да уж побольше некоторых, – проворчал чем-то крайне недовольный сид.

– На них верхом ездят, а еще из шерсти можно ковры делать. Полезные животины, я считаю, только уж больно неказистые, – рассуждал боярин. – Конюхов палкой не загонишь такую тварь обихаживать.

– Небось кусаются? Гляди, какие зубищи!

Прохору совсем уже не сиделось в санях. Дивные горбачи захватили его воображение целиком и полностью.

– Они плюются. – Я специально подбавила жару в огонь его любопытства.

– Пра-а-а-авда?

– И очень метко к тому же, – хмыкнул сид.

– Ого-го! Здоровенное, меховое, молоко дает, верхами возит, да еще и плюется знатно! Тятя, слыхал, непременно надобно такое чудо завесть!

И по сиянию васильковых Прошкиных глаз всем стало ясно, что отныне и навеки верблюды покорили сердце новгородского мальчика.

– Тогда уж пару надо брать, чтобы размножались.

Отчего-то лично мне будущие табуны новгородских верблюдов не казались чем-то невозможным, ведь все, что меня окружало, и так относилось к разряду невероятного.

Вот скажем, на подводе едет, хоть и слегка посеревший от мороза и закутанный до самого носа в шубу, но самый натуральный индус. Даже в чалме. А навстречу ему шествует всамделишный европеец в берете с пером и широком плаще.

И чем ближе подъезжал боярин со свитой к детинцу, тем медленнее ступали лошади и катились полозья, и как ни старались возчики, как ни дудел глашатай, но, в конце концов, сани встали намертво. Средневековая дорожная пробка по накалу страстей, впрочем, ничем от современной питерской не отличалась, и точно так же пустая перебранка участников движения и их страшные посулы друг другу не способствовали ускорению.

– А далеко еще? – спросила я. – Может, пешком пойдем?

– Сиди-ка ты молча, девушка, – одернул болтливую рабыню сид.

Он сидел нахохлившись, надвинув шапку на самый нос, всем на свете недовольный.

– Но, Диху…

И тогда нелюдь с размаху запечатал мои губы ладонью, до боли вжал пятерню в лицо.

– Цыц, дура! Не смей мое имя вслух произносить, – зашипел он прямо в ухо. – Я – Тихий. Еще «мой господин». Коли дошло – моргни.

Я честно подняла и опустила веки, взглядом моля, чтобы отпустил, а то ведь еще чуть-чуть, и задохнусь.

– Так что мы сейчас делаем, Кэтрин? – спросил почти ласково сид, отводя руку.

– Сидим в санях и ждем, мой господин, – пролепетала я виновато.

– Отлично!

Ни боярин, ни сын его на воспитательную сцену внимания не обратили, всецело поглощенные возмущениями относительно человеческой тупости и неповоротливости.

– Куда, куда ты, дурья башка, правишь? – грозовым раскатом громыхал Иван Дмитриевич на очередного незадачливого возницу, перегородившего дорогу.

Я же после краткой, но жесткой выволочки сжалась вся в комочек и затихла. Что сделает с рабыней Диху… ой-ой! господин Тихий, если узнает, что утром она во все горло проорала его имя? Удавит и в Волхов бросит, не иначе.

Там, где коснулась ладонь сида, кожа горела, как при ожоге, а в ухе, куда он нашипел, беспрестанно звенело. И я готова была присягнуть, что горло мне, пока шла мини-экзекуция, сдавливала невидимая сила.

– А мы в гостевых хоромах у дядьки Миши остановимся? – любопытствовал тем временем Прохор.

– Нет, стеснять посадника Михаила Семеновича и его семейство мы не станем, отрок, – подчеркнуто важно ответствовал боярин. – У нас в Новгороде свои хоромы имеются. Туда и путь держим, так сказать.

Не доезжая до детинца, санный поезд боярина Корецкого свернул с главной улицы куда-то вправо, и очень скоро мы оказались возле ворот городской усадьбы Ивана Дмитриевича. Хозяйский дом стоял фасадом на улицу – трехэтажный терем с причудливой бочкообразной кровлей, резными ставнями и наличниками. Кроме искусной резьбы вереи и полотнища ворот были покрыты узорами из декоративных гвоздей с фигурными шляпками.

– Красота! – ахнула я, не сдержавшись.

Почти утраченная, всеми позабытая краса традиционной русской архитектуры всегда меня завораживала. Я же мечтала в своем этнопоселении возвести что-то похожее. Предки наши были по-настоящему креативными людьми, у них есть чему поучиться в плане дизайна.

– Смотри, еще сорока во рту гнездо совьет! – засмеялся Прошка. – Ты посадских палат не видела, вот где красота! По камню резьба, точно кружево.

Тем временем из ворот, на которых тоже имелась отдельная кровелька, выскочила немногочисленная боярская челядь, оставленная стеречь хозяйское добро. Непонятно только, чего больше было в истошных воплях слуг – радости или испуга. Ивана Дмитриевича с почестями, достойными какого-нибудь индийского раджи, проводили на высокое крыльцо. Он, точно ледокол, плыл через волны склоненных спин, принимая цветистые славословия в свой адрес как должное. Шуба нараспашку, борода – волосок к волоску и глаза как у сокола, светлые и ясные. Русский человек с картины Константина Васильева, но при этом живой и настоящий, а не иконописный. Иван Дмитриевич Корецкий залихватски улыбался в усы, шлепал девок пониже спины и, то ли в шутку, то ли всерьез, грозился повесить юркого мужичонку, управляющего городской усадьбой, за лень и нерадение.

«Если его двоюродный брат-посадник такой же… великолепный, то этому Новгороду ничего не грозит», – подумалось мне.

– Да, тятя могуч! – тихо и восторженно вздохнул Прохор, словно прочитав мысли пришелицы.

На Диху внимания никто не обращал, словно сид сделался невидимкой. Хотя… Порой мерещились в сыне Луга кривобокость и даже горбатость, а также несвойственная низкорослость. Как будто странная пылинка в глаз попадала, и тогда лицо сида меняло пропорции: тонкий прямой нос загибался крючком, мужественных очертаний губы совершенно по-лягушачьи растягивались к ушам, хоть завязочки пришивай. Черт знает что такое творилось! Я терла веки, и тогда иллюзия рассеивалась без следа.