Он возвращался в Санкт-Петербург посуху. В столице Резанова ожидали графский титул, возвышение… Но еще в Сибири силы оставили его, он заболел и умер.

Кругосветное путешествие продолжалось. Резанов простил всех. А простили ли его? Офицеры буквально затравили лейтенанта Головачева, защищавшего законного руководителя экспедиции. Он застрелился у себя в каюте, завещав передать свой портрет Н. П. Резанову со словами: «Он будет знать, для чего я это делаю».

Первое кругосветное плаванье завершилось триумфально. Крузенштерн и Лисянский были увенчаны заслуженной славой. Н. П. Резанов навсегда упокоился на кладбище в Красноярске. Наш Робинзон явился в Санкт-Петербург гораздо раньше «Надежды» и «Невы», если не с комфортом, то без особых лишений. В Сибири его видели в исправном виде, в гвардейском Преображенском мундире. Уже там он поразил слушателей своими фантастическими рассказами. А в столице напустил еще больше туману. Собственно, установленной истиной является лишь его плаванье на «Надежде». Татуировку ему сделал на острове Нукагива местный татуировщик — он два дня без устали трудился на «Надежде», нашлось много желающих запечатлеть на себе экзотические узоры. Но Толстой, по словам знакомого, «во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее». Поэтому он велел татуировать все тело. Проделки с отцом Гедеоном не было, потому что священник пребывал постоянно на «Неве», а на флагман являлся всего пару раз и ненадолго. Кстати, капитан «Невы» Лисянский притеснял Гедеона так же, как Крузенштерн — Резанова. «Капитан Ю. Ф. Лисянский и мичман В. Н. Берх — люди нрава беспокойного, — писал о. Гедеон, — много мне причиняли обид, от коих лекарством моим было великодушное терпение». И далее перечислял оскорбления и богохульства, «многократное воспрещение в воскресные и господские праздники отправлять службу Божию…». Что довольно странно для командира, флотского офицера да к тому же сына нежинского протоиерея Лисянского…

История с обезьяной особенно будоражила воображение современников. Есть много людей, которые «ради красного словца не пожалеют мать-отца». Но Толстой являлся редкостным типом, который с удовольствием злословил и о себе самом. В его чудовищную развращенность верили. Верил Пушкин, когда писал в эпиграмме на Толстого: «Развратом изумил четыре части света». Верили даже родственники. Лев Толстой в «Войне и мире» наделил Долохова некоторыми чертами Американца, и в раннем варианте романа этот персонаж признается Анатолю Куракину: «Я, брат, обезьяну любил: все то же…» О связи Американца с обезьяной писали сыновья Льва Толстого, Илья и Сергей, правда, с оговоркой «говорят, что…». В действительности, думается, отношения Американца с обезьяной не зашли дальше проделки с бумагами Крузенштерна.

Много передавалось рассказов о том, как Толстого задерживали на заставе столицы, как его разжаловали в солдаты или переводили в гарнизоны крепостей. Однако по документам служба графа проходила гладко, его повышали в чинах вплоть до отставки по собственному прошению. Хотя не исключено, что Толстого временно командировали в другие полки или гарнизоны, в его же интересах — пока не уляжется очередной скандал. Вот и свою кругосветку Толстой завершил в том же чине, в каком начал. Только с прозвищем Американец.

Людям неспокойным, мятущимся натурам необходимо дело, которое захватило бы их всецело. Таким делом для Толстого была война. Как раз в это время началась война со Швецией, которая была лишь эпизодом большой общеевропейской войны. Неизвестно каким образом, но Американец оказался адъютантом у князя М. П. Долгорукова, командующего Сердобским отрядом. Князь знал Толстого и прежде, поэтому называл его просто Федей. Отношения между ними установились почти приятельские. Толстой, конечно, выполнял необходимые штабные обязанности, но иногда участвовал в боях и вылазках.

15 октября 1808 года Долгоруков приказал Толстому с отрядом казаков захватить мост и завязать со шведами перестрелку до подхода основных сил. Операция прошла блестяще.

В тот же день Долгоруков был убит вражеским ядром. Он стоял буквально в нескольких шагах от Толстого. Адъютант с другими офицерами отнесли его на руках с поля боя. Толстой поклялся не смывать кровь командира и друга со своего мундира.

Он продолжил воевать в составе своего Преображенского полка. Однажды его послали в разведку. Он исследовал пролив Иваркен и нашел удобный проход для корпуса Барклая де Толли, в результате чего была одержана крупная победа. За военные заслуги в этой кампании Толстой был награжден орденами Св. Владимира с бантом и Георгиевским крестом 4-й степени.

Но как только кампания закончилась и полк ушел на зимние квартиры, опять начались попойки, карты и дуэли. Современникам особенно запомнились две, последовавшие одна за другой, — с капитаном генерального штаба Бруновым и с молодым прапорщиком Александром Нарышкиным, между прочим, сыном обер-церемониймейстера.

Чаще всему виною был язык Толстого, злой и несдержанный. Казалось, острое словцо вылетало из него, как пуля, минуя сознание. Так, он сболтнул какую-то пошлость о сестре Брунова. Они стрелялись, Брунов погиб.

Вскоре играли в карты. Толстой держал банк. Прикупая карту, Нарышкин попросил туза. «Изволь!» — воскликнул Толстой и, обнажив руку по локоть, показал ему кулак. Тогда кулак называли иногда тузом, отсюда выражение «тузить», то есть бить. Тотчас последовал вызов. Офицеры пытались их примирить, даже сам Толстой извинился перед Нарышкиным. Но юноша ответил: «Будь на его месте другой, я бы согласился. Но он привык властвовать страхом. Надобно драться». Уже встав к барьеру, юноша сказал: «Знай, что, если не попадешь, я убью тебя, приставив пистолет ко лбу!» — «Когда так, так вот тебе!» Толстой выстрелил и попал в бок Нарышкину (другие говорят, что в пах). Рана была смертельной, Нарышкин умер.

Опять пошли толки, что Толстой заточен в крепость, потом разжалован в рядовые. Никаких подтверждений тому нет. Доподлинно известно только, что гвардии капитан Ф. И. Толстой попросился в отставку и 12 октября 1811 года был «уволен от службы», правда, без чина и мундира.

Но скоро грянула «гроза двенадцатого года», и Толстой вступил в московское ополчение. Почти сразу оказался он на Бородинском поле. Тут много неясного. Даже близкие друзья писали, что он «надел солдатскую шинель, ходил с рядовыми на бой с неприятелем и получил Георгиевский крест 4-й степени». Впоследствии в застольных куплетах его воспевали так:

То есть Толстой изображался как рядовой пехотинец. Герой куплета сидел тут же за столом и не возражал. Так он творил еше одну легенду о себе: разжалованный и лишенный всех чинов рядовой ополченец в считанные месяцы дослужился до полковника.

Что в бой ходил — в том спору нету. Но не слишком ли большая роскошь — зачислять храброго и заслуженного капитана рядовым пехотинцем? На самом деле Толстой был принят командиром батальона 1-го Егерского полка Московской Земской силы в чине подполковника. Полк сразу отправился на Бородинское поле, где вошел в корпус Н. Н. Раевского.