— А ну, читай, — строго, почти угрожающе повторил Миллс, но молодой возразил:

— Хватит. Можно подумать, что мы его не знаем.

— Да у меня его и нет, — примирительно заметил Стил и хлопнул ладонью по газете: — Здесь он не напечатан…

Миллс вызывающе вздернул бороду. Все приняли это за сигнал к молчанию и ждали, пока он выбивал трубку о край ящика, на котором сидел Стил. Но Миллс так больше ничего и не сказал.

Тогда опять спросил молодой:

— Послушай‑ка, Стил, а ты правду сказал нынче утром, будто сражался в Испании?

Стил молча показал парню на стоявшего у двери Джойса.

— Спроси у него, — сказал Стил.

— И ты? — негромко воскликнул парень. Джойс кивнул головой. — Какие вы ребята!.. — Парень помолчал, в восхищении поглядывая то на того, то на другого, потом сказал: — Говорят, будто англичане действительно заставили добровольцев из интернациональных бригад покинуть Испанию.

Стил утвердительно кивнул головой.

— Как же вы, ребята?.. — В голосе парня прозвучала такая досада, что, казалось, дай ему в руки винтовку, и он сейчас же поехал бы занять место этих двух. — Значит, там не осталось американцев?

— Никаких иностранцев на этой стороне… А на той — итальянцы и немцы, — пояснил Стил.

— Плохо… очень плохо, — сказал парень. — Нельзя было вам уезжать.

— Нельзя было не уехать, — возразил Стил. — Иначе дело грозило разгореться в такую войну…

— Все равно, пускай любая война, — горячо воскликнул парень, — но нельзя же было предавать испанцев! Знаешь, какие это ребята?

— Уж я‑то знаю, — с усмешкой сказал Стил.

— А что же у них теперь?

— Теперь? — Стил помедлил с ответом… — Теперь вот так: у республиканцев сто тысяч бойцов, у Франко — триста; у республики — триста пушек, у Франко — три тысячи; танков пятьдесят против пяти сот; самолетов едва ли сотня против тысячи… Вот какие там дела.

— Нельзя так, нельзя! — повторял парень, стиснув голову кулаками.

Джойс проговорил:

— И среди сотен тысяч винтовок, среди трехсот орудий и среди самолетов Франко немало таких, на которых стоит клеймо: "Сделано в США"…

Эта фраза как бы поставила точку. Воцарилось долгое молчание.

Из потемок дальнего угла вышел на свет низкорослый чернявый человек с лицом измятым, точно резиновый мяч, из которого выпустили воздух. С его коротких рук свисали непомерно длинные рукава комбинезона. Он протер глаза — большие темные глаза южанина, окруженные болезненной одутловатостью век. Не всякий, кто помнил день приезда певицы Тересы Сахары в окопы интернациональной бригады, узнал бы в этом желтом человеке веселого бойца–итальянца, вставшего к микрофону, когда фашистский снаряд заставил навсегда умолкнуть отважную испанку. Это был Антонио Спинелли — певец–антифашист, солдат и изгнанник.

Антонио приветливо кивнул Джойсу и вытащил из‑за угла сарая банджо. Может быть, это было то самое банджо, что видело окопы Каса дель Кампо, что с боями прошло развалины Университетского городка; то самое банджо, звуки которого разносились над каменными хижинами Бриуэги, чьи струны пели победу под небом Гвадалахары и звучали у французской границы, заставляя грустно качать головами черноглазых сынов Сенегала… Быть может.

Антонио через головы сидящих протянул банджо Джойсу:

— Спой нам, Хамми…

Все обернулись к негру. А он, машинально, беря инструмент, вглядывался в лица сидящих: "Кто?"

— "Джо Хилла", Хамми, — услышал Джойс и не спеша провел пальцами по струнам. А в голове занозою сидело: "Кто?"

Он пел почти машинально:

Вчера я видел странный сон:

Пришел ко мне Джо Хилл.

Как прежде, был веселый он,

Как прежде, полный сил…

Бас Джойса глухо звучал под дырявой крышей сарая.

Он пропел последний куплет:

Джо Хилл ответил: "Слух пустой,

Нельзя меня убить.

В сердцах рабочих — я живой,

Я вечно буду жить!"

Наступила тишина. Она держалась долго. Слушатели вопросительно смотрели на певца. А он пристально вглядывался в их лица.

Кто‑то сказал:

— Спой нам еще, негр.

Джойс узнал голос Миллса. Обернулся и посмотрел ему в лицо.

Несколько мгновений их скрещенные взгляды, словно сцепившись, не могли разойтись.

Джойс отложил банджо и отрицательно покачал головой.

— Нужно спеть, — просто сказал Антонио и протянул руку к инструменту. — Гитара, конечно, удобней, но… я тоже научился играть на этом…

Он провел по струнам и простуженным тенором запел:

Гранаты рвали нас на куски,

Мы в руках винтовки сжимали.

Мы крепили своими телами Мадрид,

Мы Аргандский мост защищали…

Антонио еще пел, когда Миллс поднялся и, ни с кем не прощаясь, пошел к выходу.

Джойс смотрел в его широкую спину, обтянутую кожей старой куртки, и думал: "Кто?"

Из едва светящихся в ночи ворот сарая в черную прохладную ночь вырвалась песня. Лучистые слова итальянского говора мягко стлались над свежераспаханной американской землей. Они летели вслед быстро шагавшему прочь коренастому человеку с круглой седеющей бородой, делавшей его похожим на генерала Гранта. В темноте едва заметно маячила вытертая добела спина кожаной куртки.

Джойс вышел на порог и посмотрел в непроглядную темень американской ночи:

"Кто?"

Ванденгейм проснулся в дрянном отеле того маленького миссурийского городка, где он ночью сошел с поезда президента, пока меняли паровоз.

Некоторое время Джон лежал с открытыми глазами, стараясь собрать мысли. Он долго не мог понять, почему у него такое ощущение, словно кто‑то перечил ему, раздражал его в течение всей ночи. Наконец понял, что это ощущение было вызвано неудовлетворенностью, которую оставило бесполезное свидание с президентом.

А может быть, Джон преувеличивает? Что‑то из этого свидания все‑таки получилось. Разве Рузвельт не предложил ему принять участие в создании военного флота?.. Отличное дело, чорт возьми! Рузвельт сказал: "Тут вы найдете применение и железу, и нефти, и своим способностям". Строить нужно авианосцы — самое наступательное оружие Штатов. Кажется, так… Но, чорт побери, Джон дорого дал бы за то, чтобы знать, какую цель преследовал Рузвельт, делая ему такое предложение. Не имел же он, в самом деле, в виду интересы Джона.