* * *

Я тоже уезжаю! Правда, не навсегда, увы… Получил приглашение на книжную выставку во Франции. Еще один шанс почувствовать себя Синдереллой, безумной Золушкой в порванных на коленях брезентовых штанах и с дрожащими руками, истекающими потом под резиновыми перчатками. Все лучше, чем лишай! Экзема, чесотка, золотуха… Чем там еще болеют наши клиенты и грузчики, которые исполняют при клиентах роль чертей в аду при грешниках? Да всем на свете! Даже лихорадка Эбола нашлась у одного парня из Африки. Он два дня как прилетел из Республики Чад, обманул пограничников – доверие, в Канаде все строится на доверии, если, конечно, речь идет не о таких восточноевропейских мразях, как мы. Получил документы! После этого вышел из здания аэропорта на свет божий в канадском его исполнении, и… Бамц! Рухнул в обморок прямо на асфальте. Конечно, его не вернули в карантин и не сдали врачам. Страховку-то бедняга купить еще не успел! Но и брать на себя его нелепо распростершееся черное тело и его болячки пограничники не захотели. Собственно, теперь он – проблема внутренних властей. То ли полиции, то ли службы по иммиграции, но не той, что в аэропорту, а той, что… а это ведь, как вы сами понимаете, совсем другой тип службы… Заполните циркуляр номер… Форму от… Необходимы следующие бумаги… Короче, они устроили над телом бедного парня спор, целую дискуссию… Средневековый диспут! А он все кашлял да отплевывался кровью. Потом и обосрался! Прямо на асфальте, прямо у входа в аэропорт! В дерьме его копошились бациллы Эбола, настолько явные, что никаких сомнений в причине заболевания не появилось. Тут стало ясно, что запахло жареным и нужно что-то срочно предпринимать. Это и было исполнено! Наряд полиции моментально сел в машину и скрылся в неизвестном направлении. Медики и пограничники тоже сбежали. Само собой, «с целью сохранения ценных специалистов, способных принести пользу и процветание независимому в будущем Квебеку». У аэропорта остался только умирающий от Эбола африканец, который ни слова ни кумекал ни по-французски, ни по-английски, и толпа таксистов. Тем было на Эбола плевать! Подумаешь, Эбола. Срань какая. Да каждый из них – пакистанцев, индусов, сикхов, арабов, словенцев, русских из Таджикистана – такое видал в своей жизни, что никакой сраный Эбола и рядом не стоял. И не валялся! Каждый из них пережил этническую резню в Пешаваре… нападение террористов в Дели… бомбежку в Донбассе… резню в Сребреннице… погромы в Душанбе… Да они на вертеле этого Эбола вертели! Так что никто из таксистов не испугался, нет. Каждый готовился проявить милосердие. Отвезти парня домой. Оставалось выяснить: куда именно и на какие, собственно, деньги. С адресом разобрались быстро. Умирающий выкашлял из себя кусок легкого, сгусток крови и несколько слов. С помощью «Гугл-переводчика» в телефоне одного из таксистов адрес определить удалось. А что насчет денег? Тут умирающий слегка ожил. У него нет ни копейки. Ну это совсем неинтересно, таксисты начали потихонечку расходиться. Африканец собрал в кулак мужество. Выкрикнул, что даст алмаз. Какой именно? Откуда? Когда выяснились подробности, остались самые стойкие. Итак, владелец старенькой «Тойоты», пакистанец Ахмед, подсадил негра – тот оказался внучатым племянником людоеда и императора Его Величества Бокассы – в машину и повез. Весь салон выпачкался в дерьме и крови! Ахмед даже собирался показывать их клиентам, рассказывать об этом удивительном, да благослови Аллах разнообразие нашей жизни, случае. В общем… Приехали, конечно, не туда. Ахмед так и не разжился навигатором на десятом году жизни в Монреале. А города он, конечно, не знал. Зато доехали быстро! Мчались ведь со скоростью 140 километров в час. Так страшно, что даже умирающий слегка засмущался и попросил, если это возможно, ехать медленнее. Так уже приехали! Ахмед резко затормозил, негра выбросило через лобовое стекло. Хорошо, стекла не было! Стеклом, как и навигатором, Ахмед так и не разжился. Но в Канаде технического осмотра автомобилей нет и частная инициатива поощряется, так что Ахмед мог таксовать. Имел право! Он не просил рыбу, у него была удочка! Ржавый старый автомобиль с летней резиной, без лобового стекла и навигатора. Отсутствие резины, кстати, негра и спасло – торможение оказалось таким удачным, что его выбросило не под колеса, а прямиком на балкон дома. Так он попал в квартиру. Когда выяснилось, что адрес не тот, и вообще, район не тот, было поздно. Наступала зима, квартировладелец не мог изгнать нашего африканского друга из занимаемой им жилой площади. До лета вопрос жилья решился. Оставалось разобраться с оплатой. Ахмед, мужественный, как все пакистанцы, – если, конечно, верить пакистанцу Ахмеду, – заходит в квартиру с Нимбасой (так его звали) и запирает дверь. Садится. Ждет. День, два… Ничего! Возникает дилемма. Можно выйти, чтобы купить в аптеке слабительное, и помочь Нимбасе облегчить душу и кишечник… показать, наконец, проглоченные перед вылетом из Африки алмазы. Но тогда Нимбаса может покинуть помещение. Монреаль – большой город. Ищи-свищи. Опять же, все негры на одно лицо, уверен смуглый Ахмед, неотличимый от десятков тысяч Нимедов, Сусранов, Пешваров и прочих пакинстанских Ганди. Не опознаешь! Оставалась крайняя мера. Жестокий, как все восточные люди, Ахмед отправляется на кухню, берет в руки огромный кривой нож. Сразу вспоминается история про огурцы и султана. Не слышали? Нет? Не стану и рассказывать! Ахмед идет в комнату, где совершенно излечившийся уже от Эбола смуглый Нимбаса мужественно сжимает ягодицы, останавливая естественные порывы. Надеется, что пакистанец простит долг, махнет рукой и уедет. Наивный! Ахмед входит в комнату и рассказывает Нимбасе, что именно с тем сделает, чтобы получить, наконец, доступ к вожделенным алмазам. Нимбаса бледнеет, звонит в полицию. Сразу видно, свеженький иммигрант! В полиции Нимбасе популярно – как механику Кураева – объясняют, что пока его не зарезали, тревожить органы безопасности никак нельзя. К тому же… Он женщина, подвергшаяся угрозам мужа? Нет… Несчастное животное, которое мучают хозяева? Тоже нет… Может, подросток, которому родители воспретили курить травку и трахаться в подъезде? Увы! Ну а раз так, то чего ему, собственно, нужно? В полиции бросают трубку, отчаявшийся Нимбаса, забыв о гордости Черного Континента, – Ахмед возвышается над диваном и ухмыляется как Осама, узнавший о падении башен-близнецов, – сообщает, что он животное. Домашний питомец. И его мучают! На это в полиции резонно замечают, что животные разговаривать не умеют. Ахмед начинает помахивать ножом у живота Нимбасы. Тот верещит в трубку, что он несчастный ниггер… ему срочно нужна помощь… Тетка на том конце провода механическим голосом с квебекским акцентом объясняет ему, что он допускает расистские высказывания, и это нехорошо. Ниггера сейчас зарезать! – кричит Нимбаса. Не ниггера, а чернокожего канадца, – говорит назидательно сотрудница полиции. Это ничего не менять! – верещит Нимбаса. Острие все ближе! Это менять все! – говорит сотрудница полиции и снова вешает трубку. Нимбаса глядит на Ахмеда глазами, полными слез, и дает обещание справиться с делом доставки алмазов сегодня же. Пакистанец, который уже утратил веру в человечество в целом и чернокожей его части в частности, заявляет, что не уйдет из комнаты. Нимбаса покорно вздыхает. Придется не стесняться! Он садится в угол, кряхтит… Тут Ахмед вскакивает с дивана, куда уже присел с чашечкой кофе. Велит сделать это на кусок стекла, чтобы не затерялись алмазы. Что это Нимбаса себе позволяет? Он что, скотина, что ли, животное? Это Монреаль… цивилизованный город… тут в квартирах на пол не гадят… да и пол грязный же! в крайнем случае прикрывают дерьмо тряпочкой. А их случай – особый! Нимбаса послушно обходит квартиру. Стекла нигде нет, снимают со стены зеркало. Кладут на пол, и Нимбаса глядит на повисшего над ним перевернувшегося вниз головой Нимбасу, который собирается на него посрать. Вот это фокус! Да, в Африке о таких приключениях парень и помыслить не мог. Просто работал надсмотрщиком на алмазных копях, насиловал и убивал детишек, которых туда сгоняли работать с окрестных деревень… ел человечину у двоюродного дедушки на пирах. Провинциальная африканская рутина. А тут – такая феерия! От волнения Нимбаса даже обделался. А нашему Ахмеду только этого и нужно. Он отталкивает Нимбасу, опускается на колени, и запускает руки… по локоть! буквально по плечи!.. туда, где, по его мнению, должны лежать десять алмазов, проглоченных Нимбасой в качестве скромного вклада в экономику Квебека. Ищет. На лице – блаженная улыбка. Как будто ванну из молока принимает. Все бы ничего, только Нимбаса, как и все иммигранты, оказался никчемным, пустым, тупоголовым трепачом… Самозванцем! Никаким императором его дядя не работал! Он даже графом не служил! И князем, и бароном. Обыкновенный ниггер, как их Ахмед называет. Про алмазы он все придумал, чтобы его провезли на такси даром через Монреаль. И про Эбола он придумал. Не было у него никакой Эболы. Просто обычная тропическая лихорадка, осложненная вирусом иммунодефицита, который Нимбаса подхватил, когда девчонкам в деревнях юбки задирал. Те не отказывали. Еще бы! Задирал-то он одной рукой, а в другой был автомат Калашникова. Уж насчет этого Нимбаса не соврал, да. Он и в самом деле был капо… надсмотрщик… На его счету было 2156 смертей. Он знал точно, потому что каждого убитого отмечал пятнышком туши под кожей на пятке. От этого пятки у него стали черные, что, в общем, для негра не удивительно. Собственно, я к чему. Ахмед сильно ошибся в Нимбасе, потому что именно Нимбасса был из них двоих настоящий головорез и убийца. Ахмед же был обыкновенной восточной пустышкой. Велеречивой, многословной, громогласной, и совершенно – абсолютно – пустой. Вакуум. Вот кто Ахмед. Так что, когда он стал копаться в дерьме Нимбасу, пытаясь отыскать там алмазы, немножечко потерпеть, чтобы сорвать куш – кстати, разве не тем же самым мы занимаемся всю жизнь? – Нимбасу подошел сзади, достал из штанов специальный шнурочек… Накинул на шею пакистанцу. Крутанул так, крутанул этак. Перекрутил, раскрутил. Играл, как кошка с мышью. Ахмед – жирная, глупая восточная мышь – пищал, хрипел и сопел носом, из которого текли сопля вперемешку с кровью. Задушил его Нимбаса примерно на пятый час этих с ним игр. Позже объяснил мне, почему. Дело в том, Мастер, говорил мне Нимбаса, хотя я очень и не любил, когда меня так называют, но ему позволял – уж очень многим Нимбаса оказался мне обязан, – что убийство – это как секс. Нужно смотреть в глаза бабе, которую трахаешь. И человеку, которого убиваешь. Это так… сладко. А слаще всего – смотреть в глаза человеку, которого и убиваешь, и трахаешь. Я тогда даже спрашивать не стал, что он с Ахмедом еще сделал, помимо того, что задушил! Но в целом мысль Нимбасы мне понятна. Что-то такое от Чингисхана мы уже слышали. Многие люди сейчас живут, воспроизведя – бессознательно – опыт предшествующих поколений. С очаровательной наивностью открывают для себя принципы «Государя», основы «Государства», героизм «Анабасиса». И снова и снова им кажется, что все это – в первый раз. Только с ними! Этим нынешнее человечество страшно похоже на подростка. Максимализм! Неприятие опыта! Наивная вера в свою уникальность! А что в них уникального? Мешки с мясом, дерьмом и кровью. Стоит надавить каждый из них, как все это – уж по меньшей мере, дерьмо и кровь, – начинает брызгать. Ахмед не стал исключением. Когда Нимбаса душил пакистанца, у того текла кровь из носа, ушей и даже глаз. Ну и дерьмо отовсюду. Конечно, алмазов там не было. Просто органика… Омертвевшие части тела. Когда Ахмед умер, Нимбаса разделся и танцевал, голый, у зеркала. В окне блестели вдалеке небоскребы в даун-тауне Монреаля. Самолеты взлетали и садились, иммигранты волнами катились в город: сначала гигантская, страшная волна попадала на умело созданный волнорез – иммиграционные службы контроля… расселение по районам… распределение по квалификации… – и вот уже огромная стена цунами, грозившая похоронить под собой город, оседает, падает, растекается жалкими ручейками. Нимбаса очень жалел Ахмеда. И еще больше – себя! Ведь он, Нимбаса, еще в Африке стал подозревать, что с ним что-то не так. Одна белая сучка, толстожопая сотрудница какого-то гуманитарного фонда со сложно произносимым названием – Нимбаса выкрал ее из палаточного лагеря беженцев, где та учила детей читать, и неделю трахал в джунглях, перед тем как изрубить мачете, – все ему растолковала. По-научному! Оказалось, что у Нимбасы психологические проблемы, обусловленные враждебной средой и детской травмой. Отец трахал его мать (точнее говоря, семерых матерей, потому что у старика было семь жен) у Нимбасы на глазах. Это, вкупе с недостаточными средствами воспи… Дальше сучка ничего не сказала, потому что Нимбаса уже крошил ее мачете, как томат на соус, и получал свой очередной рабочий оргазм. Да, он кончал, только убивая. Бывает! Я знавал людей, который куда худшие вещи проделывали, чтобы кончить. Так Нимбаса и сказал. Бедняга от счастья и радости, что его хоть кто-то понял, со слезами на глазах упал на колени. Он и так многим обязан Мастеру, а тут… Да ладно, Нимбаса, брось, говорил я. Чем же он был мне обязан? Все просто. Я видел в Нимбасе того же, кого видел и в других. Человека. Это не звучало для меня гордо, но и не выглядело приговором. Меня не смущал цвет кожи Нимбасы. Черные, по-моему, такие же ублюдки, как и белые! И ничем в своей ублюдочности они не уступают желтым! Единственные, кто хоть немного сохранил в себе что-то… человеческое – краснокожие. Но их нет. Их вырезали. Собственно, поэтому их жалкие остатки еще и считаются людьми. Будь их чуть побольше, имей они возможность – как черные, белые или желтые – усесться кому-то на грудь… уж будьте покойны – ублюдками стали бы и краснокожие. В этом весь фокус. Парадокс цивилизации. Человечность – удел проигравших. А я – лузер от самого своего рождения. Поэтому я – лучший друг сирых, убогих, нагих и извращенцев. Типа Нимбасы, который устроился от безысходности – все, что он съел в Африке, ему пришлось высрать во время приключения с Ахмедом – в компанию по перевозкам. Само собой, парня травили. Молдаване – страшные расисты. А грузчики – почти сплошь все молдаване. Чего только не выслушал о себе Нимбаса, представившийся нам всем Сэмом, студентом из Франции, у которого в Париже двое детей. Черная жопа, обезьяна, животное с двумя руками и человеческой головой, сын гориллы, шимпанзе и путешественника Ливингстона… Бедолага плакал ночами! Убить всех грузчиков он просто бы не смог физически, да и зарабатывать где-то надо. Чувствовал себя изгоем! По ночам, пытаясь развеяться, выходил на станцию метро Place des arts и подбирал в переходе под стеклянным куполом шлюшку в военных ботинках и хипповской куртке. Лет двадцати – двадцати пяти. Мыл, причесывал. Трахал. Ну и, вестимо дело, убивал. Он позже мне во всем этом признался. В знак доверия! Мастер, сказал он мне, я не могу дать тебе алмазов или мальчиков… лошадей или землю… Поэтому я отдам тебе все, что у меня есть. Мою тайну. И раньше чем я успел остановить его, рассказал все, как на духу. В Монреале он, как кот, давивший птенчиков, расправился с дюжиной беззащитных попрошаек. Причем первых пятерых он еще и съел. Как и Ахмеда! Это-то как раз я понял… Первые две недели работаешь на чек, и денег нет. Сил тратишь уже намного больше, чем когда лежишь на диване, так что… Нужно питаться! Хорошо кушать! Поэтому Ахмеда и шлюшек Нимбаса-Сэм варил и ел первое время своей работы грузчиком. А потом пошли чеки. Купил еды… Телевизор. Новый диван… Спиннинг… Нет, рыбалка Нимбасе совершенно безразлична, но ведь к спиннингу полагается леска. Целая катушка прочной, толстой, качественной лески. Такая на глотке, когда душишь, даже и не видна. Человек, словно околдованный, хрипит и синеет и все смотрит, смотрит и смотрит тебе в глаз… Сэм, прошу тебя, просил я Нимбасу. Тот говорил – да, Мастер. Мастером он звал меня потому, что каким-то чудом узнал, что я пишу книги. Хотя отчего чудом. Ведь Нимбаса, в отличие от молдаван, эмигрировавших в Монреаль, умел читать, писать и пользоваться поисковыми системами в Интернете. Так вы писатель! К тому времени он уже обращался ко мне на «вы». Я не материл его в лицо, не говорил о нем гадостей за спиной и справедливо распределял нагрузку, когда нам выпадал сюрприз в виде беговой дорожки или стиральной машинки со стальной центрифугой и на цементной подошве. Отнесся как к человеку! А потом еще и писателем оказался… Нимбаса был африканцем, поэтому образованных людей уважал. В этом африканцы отличаются от молдаван, да. Тем приходилось врать, всячески занижать уровень… С молдаванами мы сошлись на том, что у меня диплом колледжа. Но и это чересчур. Большинство моих коллег и школу-то не закончили. Но им можно – молдаване люди смышленые с рождения, сообразительные. Талантливая нация… не то что эти мрази черножопые, ниггеры сраные. Молдаванам университеты не нужны. Жизнь в Молдавии – наши университеты! А ну-ка, поторапливайся, жопа черножопая! Послушный Сэми-Нимбаса, потея, носил коробки и слушал, как над ним издеваются. Тут на погрузки пришел я. Рассказал ему про Абиссинию… путешествия Марко Поло… про то, как проводники лечили Ливингстонову лихорадку паром… копи царя Соломона… а? Обращался на «вы», желал доброго дня, интересовался здоровьем детей. Меня не то чтобы очень интересовало это. Я просто дал себе слово бриться каждое утро и постараться не опуститься, насколько это возможно. Конечно, слова я не сдержал. Но попытка состоялась. И она принесла мне – словно бутылку с письмом на берег волной вынесло – преданного друга. Нимбаса в рот мне смотрел. Это нам очень пригодилось, когда парни из Армии Освобождения Квебека что-то заподозрили и решили взять меня за задницу. Тут-то Нимбаса и провернул для меня парочку операций, благодаря которым моя пошатнувшаяся в глазах квебекуа репутация свирепого русского – отчаянного сепаратиста… – вновь укрепилась. Да, Нимбаса убивал для меня людей. В смысле, я просил его об этом. Но это ерунда в сравнении с тем, что я напомнил ему о том, что он – человек и обладает каким-никаким, но все же достоинством. Пусть он и называл за это меня ненавистным мне словом Мастер. В конце концов, Мастером я уже не был. Или еще не стал. Все, что у меня оставалось из прошлой жизни, – желание иногда выкрикнуть слова, приходившие мне в голову, в бездонный колодец. Иногда я усилием воли справлялся с позывом. Тогда на моей голове шевелились ослиные уши. Уж лучше кричать! Я срывал тростник, я делал из него флейту и платил семь долларов четырнадцать центов за то, чтобы эту флейту принес из школы мой сын. Он играл на ней нежные, печальные песни… изредка перебивая их героическими пэанами[61], которые, я, впрочем, не очень любил. Зато я любил смотреть, как сын играет, а дочь, усевшись напротив него по-индейски, следит за ним взглядом. Напряженно, внимательно. Так, должно быть, я смотрел на мир и людей в то время, когда еще не был измочален настолько, что пытался спрятаться в первой же мусорной щели, которую завижу. Мой сын играл для моей дочери, и оба они – маленькие, далекие, – напоминали мне последнюю пару индейцев. Нежные образы ушедших куда-то народов… истребленных племен… слишком добрые, чтобы противостоять этому миру. А что он? Безумная мясорубка, в которую бросают отходы – пластик, мебель, мясо, кожура бананов, гнилые фрукты, полиэтиленовые пакеты, испорченная рыба, никому не нужные книги, речи политиков в ООН, показную набожность и болтовню о правах кого бы то ни было – и из которой вылезает омерзительная смесь бурого цвета. Мышление современного человека… Человека обычного! Эта мясорубка хотела пожрать моих детей, как когда-то меня. Но я-то не сдался! Нет. Оказался слишком прочным. На мне механизм запнулся, шестеренки дрогнули… Попытались было завертеться, да не сумели. Уж очень прочные кости у меня оказались. Ну и что. Тоже мне, велика важность. Никто возиться не стал… процесс не останавливают из-за досадной мелочи. Машина, пожевав да не справившись, выплюнула меня на помойку. Кучу мусора, над которой летают слетевшиеся на поживу чайки и по которой бродят бомжи. Здесь я и лежу, ошалелый, и гляжу в небо. Оттуда на нас гадят птицы. И оттуда же раздается голос Нимбасу, как-то принявшего участие в уничтожении целой деревни – двести душ, включая детей. Я бы и рад его остановить, да не могу. Рот мой забит тленом, руки – где-то подо мной, в мусоре и металле. Так что я воображаю себе музыку флейты в руках моего сына… внимательное лицо дочери… и постепенно помойка растворяется… И голос Нимбасу становится все приятнее и тише… Умиротвореннее. Да, знакомство со мной смягчило парня. Так, он перестал убивать детей. Жертвы младше 18 стали для него табу. Еще я попросил его не душить женщин, которых он трахает. Сэм виновато объяснил мне, что таким образом он достигает разрядки. Тогда мы стали искать компромисс и поладили на том, что он будет убивать тех, кого я попрошу убить. Таким образом, мы сделаем его… хобби более безопасным – ведь Сэм по-прежнему не в курсе cultural reference местной жизни, – и заодно выгодополучателем стану я. Он обезопасит себя и поможет мне. Идет? Конечно! Сэм едва ли не плакал от счастья. Он считал себя моим должником… Хотел расплатиться! Об этом мы с ним переговорили, когда несли с четвертого этажа старенького потрескавшегося внутри и снаружи триплекса огромный холодильник «Вирпол». Англичане и тут подгадили! Самые большие и самые тяжелые холодильники – у «Вирпол». Здание – трехэтажное, а этаж – четвертый. Как так? Все просто! В Квебеке нет первых этажей. Это, видите ли, rez-de-chaussée[62]… Стало быть, нормальный второй этаж – это для них первый, третий – второй, и так далее. Многие жульничают с подвалом. Из-за склонов холмов… проклятый Монреаль построили, как водится, на холмах, во многих домах подвал – на уровне первого этажа. Таким образом, их якобы первый этаж – третий. А якобы третий – шестой. За этажи, разумеется, не доплачивают, хотя должны. Это наводит меня на некоторые мысли. Поскольку сегодня мы с Сэмом работаем на Сергея Грея… – нет, это не фамилия – я хочу знать, не хотелось бы Сэму задушить Грэя и трахнуть? Само собой, глядя в глаза. Сэм, чернея (в смысле, краснея), объясняет мне, что мужчины его не очень возбуждают. Сэм стесняется, признаваясь. Он уже понял, что в Монреале это стыдно. Ладно. Решаем отложить расправу с Греем на потом. Грей он потому, что у него грузовик – серый[63]. Цвета мыши. Конечно, маленький Грей – ниже меня на полголовы – молдаванин. Но особенный! Он говорит по-русски, выступает за партнерский союз Молдавии с Россией… уверен, в Москве этому рады безмерно! и требует безоговорочной ориентации страны на Восток! Маленький патриот! Спешит излить все это говно на меня, пока мы с ним едем и перевозим имущество толстой индуски, разошедшейся с мужем-квебекуа. Она думала, он настоящий мужик – будет ее трахать, бить по выходным, заведет себе вторую жену, сделает ей ребятишек пять и обольет серной кислотой, когда она выпьет чашечку кофе с другим мужиком в баре по соседству. Какая глупость! Это же квак! Он трахал ее раз в месяц, не ударил ни разу, прожил с ней пять лет, предохраняясь так, как будто это он мог залететь, а не она. А когда увидел в баре с кофе и мужиком, написал по электронной почте письмо, спрашивал: уйти ли ему сегодня на ночь или она с другом пойдет в отель? Ну и дела! Это что, мужчина? Так что мы увезли индуску от ее квакающего канадца: ее мебель, холодильники и даже старый, потрескавшийся аквариум. И бультерьера. Он был живой, кусался… Так что я отвлекал псину, размахивал руками у нее перед акульим носом, а Сережа Грей накинул на пса сзади старое, пыльное, вонючее одеяло. Мы замотали собаку, быстро заклеили скотчем. Получился безумный сверток, типа куколки. Из нее явно должна была выпорхнуть разъяренная бабочка, так что я постарался смыться с разгрузки поскорее. Но это позже. А пока Сережа Грей рассказывал мне, как презирает тех молдаван, которые предпочитают партнерству с Востоком союз с Западом, и тому подобную хренотень, до которой мне дела не было. Чем глубже яма с дерьмом, тем выше пики геополитики, которые покоряют выходцы из бывшего СССР. Общее безумие… Вообще-то, Грей не должен был выходить на погрузки. Он владел грузовиком… именно владел – как русский князь волостью… но его водитель, Виталик-засранец, в очередной раз заработал диарею. Съел что-то испорченное, заел яблочками, запил пивком. Наутро лопнул, запачкал всю квартиру. Пришлось переезжать. Поэтому компанию мне составил Грей. С перекошенным на одну сторону ртом, маленький патриот русской Молдавии. Всю эту болтовню я выслушивал десять часов. Конечно, индуска не дала чаевых. Конечно, Грей сказал, что у него нет сдачи с двухсот пятидесяти долларов. Дали нам двести пятьдесят, должны были двести сорок. Конечно, Грей не поделил со мной те десять долларов чаевых, что вымогнул таким образом с индуски. На прощание он сказал мне, что мы, русские Молдавии, должны держаться единым фронтом… Задушить ползучую гидру румынского унионизма! И ушел, с моими пятью долларами в кармане. Как дико слушать все это здесь, в далекой и совершенно чуждой всем этим африканским и восточноевропейским страстям Канаде. Как нелепо! Но они не понимали этого… Они готовы были – да почему были, они готовы и сейчас – удавить друг друга из-за доллара… пятидесяти центов… Но при этом страстно желали, требовали!.. чтобы все проявляли немыслимое единение в деле, которое именно им… каждому из них… казалось важным и необходимым. Если мой собеседник был сторонником ЕС – что бы это ни значило – он считал, что все четыре миллиона молдаван должны встать и пойти туда. Остальные – гниды! Твари, суки, мрази черножопые. Ну и их противники вели себя так же. Когда заканчивались темы родины, начиналась болтовня про педерастов. Даунов. Тупых канадцев. Ниггеров. Иммигрантишек понаехавших. Засранец, приземлившийся в аэропорту Трюдо в августе, к октябрю, оперившись и поднабравшись сил, толкал речи про то, что в Квебеке и так уже слишком много понаехавших… Пора бы прикрыть шлюзы! едет всякое быдло… Невоспитанное, бескультурное… Особенно ниггеры! То ли дело молдаване. Почему не перевезти в Канаду все 4 миллиона молдаван? Они бы могли тут устроить великое противостояние. Стучаться лбами: кто за ЕС, а кто, значит, за Евразию. Самое смешное, что ни в ЕС, ни в Евразии о молдаванах и слыхом не слыхивали. И в Канаде тоже. Следовало всем говорить, что ты из России. Многих молдаван это раздражало, они входили в путанные объяснения… Просили показать карту мира, если есть в доме… а уж они обведут красным ту самую страну, из кото… Ошалевшие от напора квебекцы улыбались, отходили осторожно в сторону. Иммигрант, который еще не понял, что он для местных – что-то вроде собаки, – та же собака, только опасная, потому что непредсказуемая и слегка бешеная. Наподобие того бультерьера, что мы с Греем забыли в квартире индуски замотанным в скотч и который, вырвавшись ночью на свободу – прогрыз дыру, – искусал хозяйку насмерть. Без головы оставил! Но мне было уже все равно: когда я прочитал об этом в статье издания La Presse, подписанной именем моего доброго друга Марио, мой самолет уже взлетал, уже несся во тьму над Атлантикой. Я летел в темноте, и лишь огонек на крыле мигал в мое окошко. Но я видел во тьме многое. Волны Атлантики, забытые суда финикиян, унесенных от проливов ветрами и странными течениями… Кусок Атлантиды… Я видел Иеманжу, богиню вод, и даже три каравеллы Колумба. Они отсалютовали мне, я помахал рукой, чувствуя, как на глазах закипают слезы. Понеслись Гольфстримом! Теплые слезы омыли мои глаза и закапали на щеки, а с них – потекли на одежду. Самолет заполнился водой, стал желтой подводной лодкой – мы обогнали ночь и на нас пали первые лучи Солнца, – и мы запели, хлопая в такт стюардессам. Те раздавали сигареты с травкой, сладости и колокольчики. А еще – ловцы снов. Сделанные из перьев чаек и синиц, те шелестели у наших голов, отлавливая малейшие проявления нелояльности Короне Ее Величества. Преступников сбрасывали через иллюминаторы в воду прямо над прибрежной полосой Гренландии. Там их подбирали эскимосы, перевоспитывали. Многие оставались на острове навсегда. До Парижа, таким образом, добралась половина пассажиров, не больше. Среди них был я. Добравшись до отеля – выставку организовывали русские… само собой, меня забыли встретить… – я бросился в ванную. Набрал воды, нырнул. Открыл глаза и увидал, как среди колышущихся водорослей струятся со дна ручейки золотых. Это монеты с затонувших испанских галеонов всплывали на поверхность. Их звало к себе Солнце ацтеков, которым и принадлежало золото. Как и Солнце. Так что монеты не смели ослушаться. Текли и текли… Зрелище завораживало! Любуясь им, я забыл вынырнуть и утонул.