После этого письма я задумался, стоит ли продолжать считать мое положение в России таким уж и скромным…

* * *

Мы играли последний спектакль в Хайфе. Тур с «Торговцами резиной» подходил к концу, когда наш продюсер объявил, что за работу заплатит рублями. Это странное решение было вызвано тем, что курс доллара на Родине опять вскарабкался вверх, что, впрочем, никак не отразилось на сумме его заработков в Израиле. По дороге в «Аудиториум» мы с Таней Васильевой молчали. Потом у меня разыгралось воображение, и я начал рисовать для Васильевой всевозможные исторические картины.

— Вот здесь, — показывал я пальцем, — ехал на ослике самый древний из твоего рода Ициковичей. Его звали Ицхак. Вон там, — показывал я в сторону моря, — он ловил рыбу. — Потом, отвлекаясь на частности, мы вспомнили недобрым словом продюсера. — О, — воскликнул я, — возможно, вот здесь, — я даже очертил ладонью круг, — его далекие предки жили через забор от твоего Ицхака.

— Исключено, — сказала Татьяна низким грудным голосом. И тоном, не терпящим возражений, добавила: — Его предки жили совершенно в другом месте.

* * *

Дело тут не во вкусе. Хотя, возможно, и в нем.

Я не знаю, как еще объяснить, почему «Ой ты, рожь» я затяну раньше, чем выберу «Yesterday».

Тут надо было бы много что рассказать. Но на меня обрушиваются воспоминания, и я сразу теряю силы, чтобы подобрать титры к посыпавшимся на меня картинкам.

У меня нет ни одной фотографии, на которой были бы запечатлены внутренности нашего колымского жилья — ни комнаты в бараке, ни сусуманской квартиры.

Я хотел бы показать вам тумбочку, накрытую салфеткой, на которой стоял наш радиоприемник. Кажется, радиоприемник тоже был чем-то накрыт. Вообще говоря, в то время все было чем-нибудь да покрыто — вплоть до подушек, одна из которых должна была быть поставлена на ребро — так, чтобы тюлевая накидка смотрелась на ней фатою.

В этом радиоприемнике, за кружочком палевой ткани, сложилась та моя жизнь, которую десятилетия спустя назовут виртуальной, и в ней тогда не было места для другой музыки.

К сожалению, я также не нашел до сих пор изображения нашего электрофона — я не помню ни марки, ни года выпуска. Знаю только, что лучшего друга для себя я не мог бы сыскать ни во дворе, ни в школе. И я страшно боялся поранить свою музыку иглой, опуская звукосниматель на крайнюю бороздку пластинки.

Мне сейчас кажется, и я знаю, что я точно не прав, что в похожем выборе между «Рожью» и «Yesterday» ровно четырнадцать процентов сейчас выберут «Yesterday».

Дело тут не во вкусе, хотя «Ой ты, рожь», наверное, отступает перед утонченным вкусом четырнадцати процентов.

Я не знаю, как еще объяснить, почему я острее, чем нынешние мои столичные сверстники, чувствую эту припаянность к большинству, в котором совсем не различаю враждебные лица.

И эта смычка — вовсе не из конформизма, она лишь отчасти вызвана упрямством, с которым я пытаюсь сопротивляться любому снобизму.

Когда-нибудь я найду для этого слова поточнее, если еще не поздно будет объясниться.

Недавно я зачем-то набрел на эту «Рожь», которую мы пели с моей теткой Машей, и понял, что так и остался с потрохами в том времени и в этой ржи — уже и не такой далекой от моей пропасти.

* * *

Помню, как меня поразила Сердючка. Я ехал на съемки в Киев, полный решимости отразить натиск наглой «проводницы» и не поддаваться на ее тон, в котором за юмором мне тогда слышалась еще и совершенно непереносимая грубость. Потом я хвастался перед гримершей, что никогда не допущу панибратства в отношении себя и если эта новая звезда только позволит себе… Гримерша положила руки на мои плечи и чуть развернула меня влево, где, вжавшись в кресло, сидел бледный мальчик с робким и печальным выражением лица и, хлопая ресницами, умоляюще смотрел в нашу сторону. Мне стало страшно неловко из-за того, что я так разошелся по поводу возможной стычки и не успел подумать, что между актером и его маской редко можно поставить знак равенства. Потом на площадке, конечно, случилось обыкновенное актерское чудо: мальчик, надев чулки, груди и беретик, в одну минуту стал попросту противоположен себе…

Однажды я вспомнил об этом, когда Светличная, с которой мы встретились в Будапеште на съемках, стала вдруг благодарить меня за то, что в отеле мы успели поужинать вместе:

— Я бы, наверное, не смогла объяснить им, что счет надо перевести на номер комнаты.

— И что? Осталась бы без еды?

— Да. Я бы сидела в номере. У меня есть вода. И потом я бы приняла снотворное… А утром бы пошла на шведский стол. И позавтракала…

Вот ведь парадокс: в памяти зрителей она осталась в основном разбитной блондинкой из знаменитой кинокомедии «Бриллиантовая рука»…

* * *

Сейчас-то уже не так. Сейчас этой оторопи уже, слава богу, давно нет. А раньше человек из телевизора или лицо с открытки, встреченные в метро или на улице, холодили сердце, лишали дара речи. Стыдно признаться, но многие из тех, с кем мне потом выпадало счастье хоть однажды делить сцену в театре или на эстраде, в молодости приводили меня в состояние, близкое к ступору. Так было с Райкиным, Быстрицкой, Смоктуновским, Ульяновым…

Я до сих пор не вполне понимаю, отчего возникает этот восторг перед человеком, которого ты привык видеть на экране…

Отчетливо помню, когда меня, еще безлошадного, стали узнавать на улицах. Это случилось на следующий день после эфира «Магдалины». Ощущая на себе знаки чужого внимания, я вдруг понял, что все, что мне казалось привлекательным в моей профессии, кроме нее самой, разом потускнело. Мне не очень понравилось быть «знаменитым» в автобусе, в магазине, на рынке.

Нечто похожее я однажды пережил в детстве, когда мою шею покрыл какой-то страшный дерматит. Все пялились на меня, а я готов был провалиться сквозь землю.

Кстати говоря, в первые годы в Москве я встречал в метро тех, с кем сейчас повязан теплым знакомством: Ахеджакову, Гафта… Я понимал, что им неудобно, что этот выход «в люди» — каждый раз маленький, но неизбежный дискомфорт. То, что ты делаешь вид, будто не видишь, что тебя замечают и разглядывают, лишь усугубляет неудобство и сообщает какой-то фальшивый тон твоему поведению.

В училище на первом курсе кто-то из педагогов однажды предложил каждому из нас провести несколько минут на площадке, абсолютно ничего не делая, под пристальными взглядами сокурсников. Большей пытки никто из нас не смог бы придумать!

* * *

— А вы в шахту когда-нибудь спускались? — Дама в шубе встала как неотвратимость, во весь рост, когда самолет закончил руление.

Еще в Усть-Каменогорске она объявила всем в зале ожидания, что я — Шифрин, и я едва успел закрыть вслед за повернувшимися ко мне головами дверь туалета.

Когда я вышел оттуда, дама приготовила новое объявление: