— Есть! — закричал Роман. — Гениальный кадр!

Он оживился, стал режиссировать мизансцены. Коза, понукаемая его восторженными возгласами, прошла сзади, тыркаясь в меня мордой.

— Блеск! — завопил Роман. — Это мы дадим на обложку!

Забегая вперед, скажу, что, к моему ужасу, этот кадр таки попал на обложку самой безвкусной программки — в театре, где больше привыкли к портретам его обнаженного премьера.

Я решил доиграть до конца.

Тетка, от которой за версту разило перегаром, на мою беду, подступила ближе.

— Ефимчик, дорогой, можно я это… спою?…

— Давайте, — разрешил я. — Мы споем с вами хором…

Хозяйка вышла на середину сцены, буквально завопила какую-то народную песню. И вдруг осеклась.

— Я вам ее дарю.

— Песню?

— Та не, козу, — со слезами на глазах ответила она. — Берите ее. Ничего не жалко.

В этот момент в зрительный зал ворвался страшный мужик в порванном ватнике, едва сдерживаемый милиционером.

Эстетский театр задрожал от грязного мата, которого здесь не слышали даже из уст своего предводителя.

— Бля, я те щас подарю, курва!

Дальше случился неразборчивый текст, из которого я понял только, что жить мне остается считаные минуты и что муж нашей щедрой пейзанки задушит меня сейчас на глазах у всей виктюковской гильдии.

На помощь милиционеру поспешили какие были у Виктюка в театре на тот час мужчины: директор Гриша Тумасов и Волосецкий.

Тетка прижалась ко мне, ища защиты.

Я задержал дыхание.

— Ой, убьет! — повторяла она.

Мужика волокли в коридор, он театрально сопротивлялся, и потом еще целую минуту доносилось оттуда эхо слов, которые я вопреки примеру других смельчаков не процитирую здесь ни за какие коврижки.

Съемка завершилась в правильном месте. Зло увели, а добро вместе со мной и козой восторжествовало.

— Ничего страшного. Мы все успели, — заверил всех Виктюк.

— Не могли бы вы спуститься с этих ступенек вместе с козой? — попросил меня Волосецкий. — Так, как будто вы выходите с ней из дома?

— Отчего же, — спокойно ответил я. — Спустимся и со ступенек.

Коза преодолела спуск со сцены. Мы прошли через зрительный зал под присмотром работавших камер.

— Пройдите в фойе, — попросил Волосецкий. — Там уже тихо.

В фойе меня встречали как триумфатора.

— Вас приветствует программа «Розыгрыши», — сказала телевизионная дама, отделившись от своей группы.

Я жестом попросил выключить телекамеры.

Пришел мой черед орать.

Здесь течение моего рассказа сковывается пароксизмом возбужденной памяти. Я и не вспомню никогда, что пришлось выслушать бедной редакторше.

Последние слова мои были:

— Этой записи не будет в эфире даже после моей смерти.

— Но почему? Вы были так трогательны.

— Не будет никогда, — добавил я. — Мне не хочется быть для вас трогательным.

По прошествии времени я понимаю, что читатель может не согласиться с моим гневом и даже заподозрить во мне лишенного иронии самолюбца.

Но и сейчас, вполне распоряжаясь своей памятью, я не могу отряхнуться от грязного мата мужика и сложного запаха — козы, тетки и ее грозного мужа.

Наверное, мой Учитель отучил меня уважать реализм как направление в искусстве.

* * *

В кабинете Кончаловского на огромном фамильном древе, пришпиленном к стене, я обнаружил, что одна из веточек развесистой кроны упирается в листок с фамилией Яновского-Гоголя. «Ну, не мало ли им, — подумал тогда я, — при генах Михалковых, Суриковых и Кончаловских иметь родство еще с таким гением?»

С тех пор я жил с вполне преодолимым комплексом своего незнатного генофонда, основанного ремесленниками, синагогальными старостами, маслобойщиками и балагулами черты оседлости Российской империи, пока не наткнулся на этот утешительный текст.

«Каждый атом вашего тела почти наверняка побывал в составе нескольких звезд и был частью миллионов живых организмов. В нас такое обилие атомов, и мы подвергаемся такой решительной переработке после смерти, что значительное число атомов — предположительно до миллиарда в каждом из нас — когда-то могли принадлежать Шекспиру. По миллиарду каждому досталось от Будды, Чингисхана, Бетховена и любой другой исторической личности, какая бы ни пришла на ум. Личности, очевидно, должны быть историческими, поскольку для основательного перераспределения атомам требуется несколько десятков лет; и как бы вам этого ни хотелось, вы вряд ли носите в себе атомы Элвиса Пресли» (Б. Брайсон, «Краткая история почти всего на свете»).

* * *

Однажды Валерий Выжутович взял у меня интервью для «Российской газеты». Уже попрощавшись, он вдруг снова включил диктофон:

— Вы думаете о старости? Можете ли рассуждать о смерти?

— Да, — ответил я. — Думаю. Мне не страшно говорить о смерти. Мой отец не оставил нам с братом никаких нерешенных дел. Он знал, что умрет, и хотел, чтобы мы относились к смерти не как барышни, которые боятся даже произносить это слово.

Когда у человека обнаруживают рак, надо перестать шептаться и называть болезнь «это самое». Надо начать лечиться! Надо перестать заклинать духов и заваривать травки. Мы могли бы не потерять так рано ни Яна Арлазорова, ни Сашу Абдулова, если бы и они так безрассудно не потеряли время.

Лестница жизни, возможно, уводит в небо. Но надо сделать все, чтобы не споткнуться на той ступеньке, где тебя еще видно с Земли, — пока ты не скрылся за парным облачком, принимающим — я не настаиваю! — для кого-то облик Спасителя, охранявшего их на земле.

* * *

Мне всегда гораздо уютнее среди людей театра, чем среди эстрадных знаменитостей. И отнюдь не потому, что эстрада, по мнению некоторых снобов, отстоит на несколько ступеней от театра на иерархической лестнице искусства.

Прежде всего, я убежден, что такой лестницы вовсе не существует. Не споря с искусствоведами, я полагаю, что все роды искусств все равно живут под колпаком у музыки. И только она осеняет стремлением: художников — рисовать горы или зимний лес, писателей — записывать свои строчки, а актеров — представлять людей такими, какими их позволила услышать вселенская музыка.

С людьми театра мне теплее, потому что они слышат музыку, отличную от той, которую слышит в себе большинство эстрадников. Дважды жизнь сводила меня с Сережей Безруковым именно в студиях, где мы записывали песни для общих проектов. Как-то, дожидаясь своей очереди репетировать с оркестром, мы сидели в баре, вспоминая за случайными разговорами общих знакомых или делясь впечатлениями от последних и шумных кинопремьер. Долго обсуждать, как выяснилось, было нечего. Вдруг Сережа спросил меня: