Порта сбивает прикладом замок. Мы отодвигаем ломами раздвижные двери.

— Я съем свою каску, если здесь нет мороженого мяса, — кричит Малыш, жадно облизывая потрескавшиеся от мороза губы.

Мы ничего не ели пять дней. Отступая, русские взорвали продовольственные склады. Это давняя русская тактика — отступать с боями и все сжигать за собой.

Раздвижные двери медленно поддаются. Мы испуганно отскакиваем назад от выкатывающегося замерзшего трупа.

— Вот тебе и мороженое мясо, — разочарованно произносит Малыш. — Жаль, что мы не каннибалы.

Мы апатично сидим в снегу и делим остатки неприкосновенных запасов. В лесу злобно трещит пулемет. Это какой-то новый тип; звук такой, как у мотора гоночного автомобиля. Барселона совсем приуныл от разочарования пустой теплушкой. Он беззвучно плачет. Слезы опасны. Если они превратятся в лед, то могут вызвать слепоту. Поначалу страдавших слепотой из-за льда и снега отправляли на передовые медицинские пункты, но теперь санитары даже не трудятся их осматривать. Человеку конец, если друзья не возьмутся его вести. Куда ни взглянешь, повсюду бескрайние белые поля, и ты блуждаешь, словно мертвецки пьяный. Человека без друзей выталкивают из колонны и быстро забывают, как лежащих в сугробах мертвецов.

Если у человека есть какие-то силы, он плетется, пока не свалится в сугроб. Говорят, вдоль дороги к Москве лежат сто тысяч замерзших немецких солдат. Фюрер приказал не считать немецкие потери. Умирают только трусы. Немецкий солдат не позволит себе умереть. Это заявление вызывает много смеха.

Ведущий дневник Профессор не может удержаться от счета. Мы его предостерегаем. Он головой за это поплатится, если узнает офицер по национал-социалистическому воспитанию, а доносчики есть повсюду; люди, которых заставили стать доносчиками. От них никому не укрыться. Особенно опасны те, у кого есть сидящие в концлагерях члены семьи. Заложников стали брать и использовать с тридцать третьего года. Когда Профессор попал в пятую роту, он верил всему, что говорили национал-социалисты. Теперь, как и многие другие, излечился от этого. И верит только тому, что видит.

— В таких теплушках солдат может ехать куда угодно, если только у него на шапке красная звездочка, — ворчит Старик, устало опускаясь в снег. И пытается разжечь свою старую трубку с серебряной крышечкой. — Мы бы выстелили пол замечательной соломой и поставили бы на печку булькающую кастрюлю с кашей. — Мечтательно закрывает глаза с потемневшими от мороза веками. — Горячая каша! Русские заботятся о своих солдатах лучше. Встречали вы хоть раз мужика, у которого не было б чего-нибудь в вещмешке? — Старик гневно выворачивает наизнанку свой вещмешок, демонстрируя белую подкладку. — А что есть у нас, прусских героев? Пятьсот страниц оголтелой пропаганды с обещаниями, как прекрасно мы заживем, когда выиграем войну, — и ничего больше!

Он наконец разжигает трубку, с удовольствием выпускает клуб дыма, вынимает ее изо рта и указывает на нас чубуком.

— Знаете, детки, что я думаю? Grufass[49]проиграл свою войну, и мы можем радоваться этому!

— Изме…

Это и все, что успевает выкрикнуть Юлиус Хайде до того, как Малыш ударом доски лишает его сознания. Когда Старик говорит, все остальные должны держать язык за зубами, потому что он не бросает слов на ветер. Второе отделение внезапно понимает, что Адольф Гитлер проиграл свою войну в ста километрах от Москвы. Нам следовало давно это понять, но бессчетные напыщенные речи ослепили нас, а бесконечные колонны пленных на дорогах заставили верить в победу. Что значат два миллиона человек для Иосифа Сталина? Всего две-три армии. Не больше, чем для нас дивизия. Место каждого убитого русского готовы занять десять человек.

— Немецкая армия загоняет себя в могилу, — продолжает Старик. — Взять нас. Танкисты с долгим и дорогостоящим сроком обучения действуют, как пехота. Наш противник умнее. Он знает цену танкисту. Как только члены экипажа выберутся из подбитого танка, их ждет новый Т-34, и они знают немного побольше о том, чего не надо делать. Детки, детки! Если мы уйдем из России с целыми шкурами, нам придется многому учиться у Ивана.

— Сомнениями в победе ты оскорбляешь фюрера! — вопит Хайде, пришедший в себя после соприкосновения с доской Малыша.

Малыш заносит тяжелый чурбан, собираясь снова ударить Юлиуса.

— Оставь его, — раздраженно шипит Старик.

— Почему? — удивленно спрашивает Малыш. — Если я оторву ему яйца, он уже не сможет плодить нацистских ублюдков!

— Пятая рота, строиться! — командует обер-лейтенант Мозер.

Мы недовольно поднимаемся. Только-только начали отдыхать от маршировки…

— Проснись, приятель, — тормошит Хайде лежащего в снегу Барселону Блома.

— Оставьте меня, — всхлипывает Барселона. — Сами идите на Москву, если хотите. Это не моя война!

— Пошли, — говорю я. — Нельзя оставаться здесь!

— Тебя кто-то держит за одно место? — спрашивает Малыш, тыча его автоматом.

— Этот замерзший охламон отказывается принимать участие в кампании, — говорит Штеге. Хочет пнуть его, промахивается, теряет равновесие и падает в снег.

— Мороз для него предлог, — говорит Малыш. — Сейчас приведем его в чувство. Хватает Барселону за грудки, бьет кулаком по синему от мороза лицу и с силой толкает в сугроб. — Марш, марш, слабосильная тварь! Австриец Адольф Великий приказывает тебе идти на Москву! Россия хочет присоединиться к рейху!

Барселона с трудом поднимается на ноги и медленно утирает кровь с носа и с губ.

— Я отправлю тебя в Торгау, обер-ефрейтор Кройцфельдт, — рычит он через нос странным фельдфебельским голосом, совершенно не похожим на его обычный.

— Мне до безумия хочется очутиться в теплой камере Торгау, — усмехается Малыш. — Я бы поцеловал оберста Фогеля в губы — нет, даже в задницу! — если б за это меня вернули в Торгау!

— Ты еще узнаешь меня! — кричит Барселона тем же сдавленным, возбужденным голосом.

— Да я уже знаю тебя, задохлика, — добродушно отвечает Малыш.

Барселона поднимает автомат. В глазах у него странный блеск, признак болезни, которая поражает солдат, слишком долго находящихся на передовой. Военного безумия.

— Смеешь поднимать руку на фельдфебеля? — хрипло рычит он. — Черт возьми!

Барселона быстро озирается, словно проверяя, нет ли свидетелей. Вскидывает автомат. Бормочет под нос бестолковые фразы, совершенно не связанные с тем, что происходит. Мы пятимся к деревьям. С минуты на минуту он может вообразить, что мы русские, и открыть по нам огонь.

— Значит, какой-то треклятый русский поднимает руку на немецкого фельдфебеля! — кричит он так громко, что все солдаты роты смотрят на него и понимают, что происходит.