— Вилка.

Она откинулась на спинку кресла: подобный инструмент гораздо больших размеров ей приходилось видеть, когда на ее глазах из огня доставали куски жаркого. Франц Эккарт орудовал своей вилкой с поразительной ловкостью.

— Это один из подарков графини Гольхейм, — объяснил он. — Моя мать купила эту вилку в Нюрнберге, но графиня запретила пользоваться ею.

— Почему же?

— Потому что наш святейший папа считает, что это кощунственный инструмент, ибо пищу следует отправлять в рот пальцами. Кроме того, во времена Иисуса вилок не было, следовательно, христианину пользоваться ими не подобает.[14]

Глаза его искрились лукавством. Жанна рассмеялась.

— Папа отлучил от церкви некую знатную венецианку, которая ела мясо вилкой, чтобы не пачкать пальцы. Хочешь попробовать?

— Охотно.

Он вынул из кармана еще одну вилку, похожую на первую.

— Их было две?

— Нет, я заказал здешнему ножовщику вторую, специально для тебя.

Вооружившись вилкой, она после нескольких неудачных попыток вполне освоилась с ней и пришла в полный восторг.

— Да это просто чудо! — сказала она. — Подумать только, можно есть мясо, не пачкая пальцы соусом!

В этот момент вошла Фредерика с миской салата и, увидев в руках хозяйки странный инструмент, вытянула шею и нахмурилась.

— Что это? — изумленно спросила она.

— Столовая вилка, Фредерика, — ответила Жанна. — Посмотрите, как удобно.

Она наколола кусочек жареного пастернака и отправила в рот. Фредерика восхищенно следила за ней.

— Я уверена, что эту штуку принес мэтр Франц! — воскликнула она.

— Так гораздо удобнее есть кислую капусту, — провозгласил Франц Эккарт.

Фредерика заколыхалась от смеха.

Жанна решила, что завтра же закажет шесть вилок для ужина.

— Вот мы все и отлучены от церкви! — со смехом объявил Франц Эккарт.

— Посмотрим, что скажет отец Штенгель.

Предначертанное свершилось.

Жанна удалилась с бесстрастным лицом. Она поставила подсвечник у изголовья и задернула полог.

Через несколько минут он был раздвинут вновь.

— Не хватит ли тебе спать одной? — сказал Франц Эккарт, поставив колено на кровать.

Он был обнажен, и от него пахло винным спиртом с гвоздикой. Она смотрела на это двадцатилетнее тело, крепкое и гладкое. Черная шевелюра и черный треугольник в паху делали его кожу еще более белой.

— Что ты понимаешь, — прошептала она, смущенная и одновременно польщенная.

Он уже скользнул в постель и задернул полог. Вытянулся на простынях и повернулся к ней. В тусклом свете она увидела серьезное и вместе с тем естественное выражение его лица.

Он положил ей на грудь руку — легким и вместе с тем властным движением. Потом прикоснулся губами к соску. Поцеловал его и начал сосать.

Она не умела притворяться. И стала ласково перебирать ему волосы. Он поднял голову. Обнял ее, и они слились в долгом поцелуе. Из груди Жанны вырвался глубокий вздох, превратившийся в сдавленный крик при первой же ласке внизу живота. Она сжала его плечо.

Впервые за долгое время к ней приник мужчина, любовник. Она вспомнила былые ласки, которые принимала и отдавала. Словно заново училась читать и писать.

Ее прочитывали до самого конца, она писала долгие ответы.

Мир становился другим.

В седьмом часу они решили передохнуть. Она вновь вспомнила Жоашена, его обнаженное тело в синеватом сумраке вечернего Анжера. Как при вспышке молнии ей вдруг стало понятно безумное вожделение Софи-Маргерит. Если отец походил на сына, то она должна была чувствовать, как хмельной огонь струится по ее жилам; она должна была ощутить, как перестает быть собой и становится частью вселенной. И еще Жанна поняла, что испытывала Об.

Во Франце Эккарте таилась адская и небесная сила.

Она прижалась к нему, спрашивая себя: «Почему я?».

Он, несомненно, угадывал ее мысли.

— Мне необходимо отдавать, — прошептал он. — И я не знаю никого, кроме тебя, кому был бы настолько необходим я.

Это была правда.

Она больше не чувствовала себя старой.

— Женщина с волками, — сказал он, вставая.

Она едва не подскочила. Никогда она не говорила ему о смерти Дени. Как он узнал?

— Почему ты так говоришь?

— Во сне я видел тебя с волками.

Возможно, он видел тех, что осаждали ферму, подумала она, пытаясь успокоить себя.

Он наклонился к ней и поцеловал.

— Значит, ангелы существуют, — сказала она.

— Не для всех, — ответил он с лукавой улыбкой.

Фортуна и в самом деле слепая распутница, смеясь, подумала она.

Прозвонили к заутрене. Она поднялась, надела ночную рубашку, домашний халат и спустилась на кухню вскипятить молоко. Декабрь уже явился в гости, и Страсбург стал черно-белым. Город показался ей веселым. Она и припомнить не могла, когда в последний раз с таким восторгом встречала новый день.

Бехайм, его супруга-фламандка и Феррандо снова приехали в дом на Санкт-Йоханн-гассе. Картограф объявил, что счастлив будет вернуться в Нюрнберг после всех ужасов, пережитых в Неаполе. Они с женой спаслись чудом.

Его удивило отсутствие Жозефа де л'Эстуаля; ему объяснили. Он выразил соболезнования: их связывали дружеские отношения. Но воздержался от упоминания подлинного имени усопшего, которого знал как Йозефа Штерна.

Тема пути в Индию по-прежнему оставалась главной. Жак Адальберт напомнил о неизвестных землях, открытых Джоном Каботом на «Мэтью», и отметил, что Колумб наверняка нашел что-то другое, поскольку английский мореплаватель не встречался с испанцами.

Бехайм кивнул и встал, чтобы принести футляр, с которым никогда не расставался, а на время обеда положил в углу залы. Вытащив карту, он развернул ее на стене.

— Вот земли, которые открыл Кабот. Я нарисовал эту карту за три года до того, как он отправился в плавание.