Наконец капитан аккуратно спрятал дорогой прибор в непромокаемый чехол, предварительно протерев линзы мягкой замшей, и обернулся к моряку.

— Заглушить двигатель. Дальше пойдем под парусами, — приказал он почтительно склонившемуся толстяку в темно-красной феске, снизойдя, впрочем, до объяснения, обычно ему несвойственного. — Ветер попутный, а горючее нужно экономить. Торопиться нам некуда…

— Конечно, уважаемый Фарук-ага, — подхватил с угодливым смешком лизоблюд. — Наш груз к категории скоропортящихся не относится…

Капитан смерил весельчака снисходительным взглядом и позволил себе скривить в улыбке тонкие губы.

— Ты прав, Мустафа, товар нам удалось подобрать качественный… Кстати, ты не забыл распорядиться о том, чтобы наших зверушек накормили? Ты ведь такой бережливый у меня, ха-ха-ха… Если они отощают в пути, почтенный Омар-бей будет очень недоволен. Тем более что на этот раз среди всякого сброда мы везем нескольких пташек с дорогими перышками…

Краснощекий Мустафа выглядел оскорбленным в лучших чувствах:

— Аллах свидетель, уважаемый Фарук-ага, вы напрасно обвиняете меня! Все наши пассажиры накормлены и напоены до отвала…

— Не упоминай имя Всевышнего всуе! — нахмурился капитан, суеверный, как и все моряки во все времена и на любом свете. — Не забывай, что мы в открытом море: Аллах может пожелать укоротить всего один язык, болтающий непотребное, а пострадают все…

Мустафа тут же в притворном ужасе зажал себе рот обеими пухлыми ладонями.

Довольный произведенным впечатлением, капитан спустился в свою каюту, оставив помощника, склонившегося в поклоне, одного. Едва уважаемый Фарук-ага скрылся из виду, толстяк преобразился. Куда только делось его подобострастие и угодливость! Перед едва ли возможными здесь зрителями предстал властный и суровый «царь, Бог и воинский начальник» сего околотка. Даже необхватный живот, казалось, втянулся.

Всего через несколько минут, повинуясь свисткам дудки, извлеченной из складок обширных шаровар, двое полуголых матросов выволокли откуда-то котел, мерзко воняющий безнадежно протухшей солониной, и волоком подтащили его к запертому на висячий замок люку в центральной части судна. Еще один матрос тащил высоченную стопку глиняных плошек, придерживая ее для верности подбородком, а четвертый — мешок с постукивающими, будто булыжники, сухарями.

Весь люк матросы, имея, видно, большой опыт перевозки «живого товара», предусмотрительно открывать не стали, отворив лишь запертую на засов дверцу, куда едва-едва пролезала плошка. Оттуда сразу же просунулось несколько рук, и один из матросов принялся колотить по ним жестяным половником, грязно ругаясь по-турецки. Суровые меры возымели свое действие, и руки тут же убрались, позволив одну за другой просовывать в отверстие плошки с отвратительного вида зеленоватым месивом, сдобренным кусочком осклизлого вонючего мяса очень неприятной расцветки, кишащим сваренными в кипятке червями, и сухари. Никаких ложек, не говоря уже о вилках, не полагалось.

Закончив раздачу, один из матросов, подобострастно склонившись, попросил у помощника капитана разрешения вызвать вооруженную охрану.

— Для чего это? — надменно поинтересовался Мустафа, прижимавший к носу платок, чтобы не ощущать вони испорченного мяса.

— Кувшин с водой в форточку не пройдет, господин, — склонился еще ниже матрос. — Нужно открыть весь люк…

— А зачем этим скотам вода? Пусть хлебают ту, которая просачивается в трюм через щели. Заодно и вам, лентяям, польза: меньше откачивать придется…

Захохотав над своей удачной шуткой, помощник капитана удалился под угодливое хихиканье, заложив руки за спину и больше обычного выпятив живот.

* * *

Через некоторое время Бекбулатов и его спутник мало-мальски вникли в суть дел благодаря тому, что среди трех с половиной десятков невольников, ютившихся в тесном трюме — в основном пленных горцев и бедняков, проданных в рабство от безысходной нищеты своими же родственниками, — оказался молодой армянин, племянник богатого купца и судовладельца из Азау, так же, как и они, заманенный на борт обманом. Ашот Аванесян, несмотря на свои молодые годы, объездил со своим дядюшкой немало стран и бегло тараторил чуть ли не на десяти языках, включая немецкий и польский.

Фарук-ага был известным по всему побережью Карадениз и Ассак — от Месембрии на западе до Анапы на востоке и от Трапезунда на юге до Азау на севере — работорговцем. Власти всех прибрежных государств, на словах боровшиеся с торговлей людьми, чтобы поднять свой имидж в глазах Европы (да-да, вы не ошиблись: зарубежные инвестиции и членство в престижных международных организациях привлекательны не только для европейцев и не только в известных нам мирах), конечно, были хорошо знакомы с проделками сотен подобных фаруков, но щедро подмазанные, смотрели на творящееся беззаконие сквозь пальцы. Конечно, время от времени, уступая давлению возмущенных соседей, особенно если в сети работорговцев попадал какой-нибудь путешественник из цивилизованных мест, то одного, то другого «торговца черным деревом» отлавливали, после чего с большой помпой и показательно казнили самыми изуверскими способами… Увы, на сложившуюся ситуацию это никак не влияло, а на место закончившего свои дни на колу или под топором палача отморозка тут же становилось несколько других. Как ни крути, а работорговля в этих не самых богатых и слабо развитых экономически местах издревле была самым доходным бизнесом…

— Но ведь вы, Ашот, не самый последний в Азау человек, — наивно удивлялся Владимир. — Как же Фарук-ага осмелился вас похитить? Ведь не в последний же раз он посещает город?

— Конечно, не в последний, — грустно усмехался в ответ горбоносый красавец. — Более того, он в следующий свой приезд как ни в чем не бывало будет раскланиваться с дядей, расспрашивать его о здоровье, сокрушенно качать головой, сожалея о пропаже племянника… А меня к тому времени продадут в Стамбуле или Синопе, причем хорошо, если покупатель окажется турком или черкесом: останется хоть какая-то надежда, что за меня с дяди запросят выкуп, вместо того чтобы сгноить где-нибудь на рисовых полях или в подвале на подпольной фабричке, а вот если Миср, Ливия или Аравия…

— Но разве ваш дядя не поднял всех на ноги, не объявил розыск?

— Если вы имеете в виду полицию губернатора Азау, то эти жирные сурки и пальцем не пошевелят, чтобы разыскать гяура… Да-да, уважаемый Владимир, вы не ослышались: я ведь христианин, как и вы с вашим товарищем, — учтивый поклон в сторону слушавшего с открытым ртом Войцеха, едва различимого в полумраке, — А нас в Азау очень не любят… Даже евреи там пользуются большей поддержкой и благосклонностью, чем христиане. Мы, армяне, например, или греки. Нас терпят лишь благодаря огромным суммам взяток, ежегодно утекающих в бездонные карманы ханских чиновников. А золото не имеет ни национальности, ни вероисповедания…

— Но я собственными глазами видел европейцев, похоже пользующихся большим уважением среди мусульман! — вставил слово Пшимановский.

— Это были либо генуэзцы или венецианцы, либо немцы, — ответил Ашот. — Попробовали бы в Азау или Бахчисарае не уважать генуэзцев, которые владеют несколькими базами по всему побережью и держат в Черном море сразу два броненосных флота, а в Кафе, на полуострове, — целую армию с пушками и кавалерией! Ну а немцы есть немцы… С ними шутить еще опаснее…