В каждом сне оживает пустыня. Она идет осторожно, но луна скрылась в облаке, и она не видит кучу камней и змеиного гнезда за камнями. Она падает с криком, встает, а они её уже обвили – лодыжки, колени, лезут к животу и груди. Одна обвила шею, и Глори чувствует легкое, быстрое прикосновение языка к реснице. Она замерла, ждет, когда они с неё слезут, вернутся во тьму. В окно пикапа светит луна. Его зрачки – черные дырки в голубом небе. Пора рассчитаться, Глория, говорит он, пора заплатить за выпитое пиво, за бензин, который я потратил, чтобы привезти нас сюда. Подожди, говорит она. Подожди! И лезет в карман джинсов, сжимает в пальцах кожаную рукоятку. Нож раскрывается легко и безошибочно находит его глотку.

Проснувшись в темноте, Глория водит пальцем по выпуклому шраму на животе. Толщиной со стебель одуванчика, он начинается под грудью и, извиваясь, тянется по телу вниз, словно её разрезали пополам и сшили заново. Шрам огибает пупок и продолжается до лобка. Она проснулась в больнице, выбритой, с разрезом на животе, скрепленным металлическими скобками. Разрыв селезенки, сказал Виктору хирург, вероятно, от одного из ударов в живот. Она дралась, дралась, дралась. Ступни и руки были забинтованы, голова обрита и поперек макушки швы. Виктор наклонился и шепотом сказал, что мама не могла прийти в больницу – слишком много полицейских, слишком много вопросов – но она ждет Глори дома. Слушай, прошептал он племяннице, ты это пережила. Он еще что-то сказал, но Глори уже погрузилась в сон и боль, и смысл ускользнул от неё. Как будто он сказал: Это война. Или: Твоя вина.

* * *

Каждое утро в 4.30 Виктор стучит в дверь и приносит пончик с шоколадом и пакет молока. Дверь запирай, говорит он. Если нужна помощь, набери ноль – офис мотеля. Он уходит. Глори ложится и слушает шум оживающей стоянки. Заводятся дизели, хлопают двери. Сонные, невнятные голоса мужчин за её дверью. Слышен стук грубых башмаков по стальной лестнице, и вдруг громкий автомобильный гудок – кто-то из рабочих заспался. Она свернулась калачиком под одеялом, в пальцах рукоятка ножа. К пяти стоянка почти пуста. Пока не проснутся дети, жены и подруги, отель «Джеронимо» тих и безлюден, как заброшенная церковь, – тут-то Глори и спится покойней всего.

Поздним утром, когда начинается беготня по лестницам и дети ныряют в глубокий конец бассейна, когда жены и подруги отправляются работать в обеденную смену или за продуктами, когда уборщица стучит в дверь, дает ей стопку чистых полотенец и хочет войти, поменять постельное белье, Глори говорит, нет, спасибо. К этому времени у неё уже несколько часов работает телевизор. Под жужжание мыльных опер и реклам стирального порошка она спит, завтракает, моется, принимает душ, выглядывает за занавеску, наблюдает, как ползет по полу полоска солнечного света. Раза два снимает телефонную трубку, думает позвонить Сильвии, но с февраля она ни с кем не говорила из одноклассниц. И что она скажет? Привет – от самой глупой девчонки на свете, которая залезла в пикап незнакомца и захлопнула дверь? Чье фото появилось в газете и ославило её навсегда?

Дядя возвращается каждый вечер в семь часов, приносит пакет из «Уотабургера» или KFC и какой-нибудь подарочек – журнал, гигиеническую помаду, электрическую плитку, банки с супом ей на обед, арахисовую пасту, коробку крекеров, незаполненный сборник упражнений по испанскому, найденный возле качалки. Каждый вечер что-нибудь приносит, и когда отдает ей, она видит, что он изо всех сил старался отмыть руки от нефти.

Однажды вечером он приносит солнечные очки, портативный кассетник и три кассеты: Кэрол Кинг, Флитвуд Мак и Лидия Мендоса. Проехал всю западную Одессу, чтобы эту найти, говорит он. А машинка портативная. Можно ходить с ней куда хочешь, и штепселя не нужно. Показывает ей, куда кладутся батарейки и как подогнать по росту плечевой ремешок.

Не нужен он мне, говорит Глори. Не хочу никакой музыки, а если бы хотела, то не эту ерунду.

Ладно, Виктор складывает их в бумажный пакет. Оставлю на комоде, вдруг передумаешь. Сейчас приму душ и посмотрим телевизор. Скоро Альма вернется, говорит племяннице Виктор, сядем вместе и будем смотреть передачи. Он послал родным в Пуэрто-Анхель письма с их новым адресом. Скоро Альма ответит, скажет, что всё у неё благополучно. У твоей мамы будет план, говорит он. Попытается перейти границу в сентябре, когда спадет жара.

Июнь, и островки волос на голове у Глори не гуще, чем пеньки перьев на куриной тушке. Волосы, как и остальное в ней, потихоньку оживают. Как Бренди Хендерсон, персонаж мыльной оперы «Край ночи», вынужден скрыться и исчезает из сюжета, жизнь Глори – долгая пауза, остановленная магнитная лента. Но скоро она будет готова двинуться. Наступит август, говорит дядя, ей надо будет дать показания. Наденешь красивое платье, войдешь в зал суда и скажешь правду. Я не пойду, говорит она. Мне все равно, что с ним будет.

* * *

На улице тридцать три градуса; кондиционер выключается, пощелкивает несколько секунд и замолкает. И скоро, словно ждал случая напасть, жар начинает просачиваться в окно, пробираться через трещины в подоконнике. Ползет из щели между дверью и ковром, лезет из отдушины над кроватью.

Обычно Глори пережидает жару в ванне с холодной водой, но сегодня так жарко, что вода из крана идет теплая. Её смущают шрамы и отсутствие волос, она не хочет показываться людям, ей страшно и горько от того, что она потеряла себя, что она ранена, может быть, смертельно – всё это складывается в ощущение остановки, неопределенности, которого она не испытывала с февраля. Ей скучно. По крайней мере, так она сказала бы сегодня утром. Через несколько лет, возможно, назовет это одиночеством. Днем, порывшись в коробке, она находит купальник, купленный Виктором, – простой, синий, с крепкими лямками. Натягивает его, стараясь не смотреть на свой живот, на ступни и щиколотки, на звездообразный шрам посреди ладони.

Схватилась за колючую проволоку, чтобы не упасть? – спросил Виктор, когда она показала ему ладонь в больнице. Девочка, это покруче, чем в армии. Но я все равно упала, сказала она. Ну, эту часть твоей истории не надо рассказывать. Скажи, схватилась за изгородь так, что шипы согнулись в ладони.

Истории? Нет. Это не моя история.

Она нажимает дверную ручку, хватается за железные перила галереи второго этажа. Сердце стучит, одна рука в кармане шорт, на ноже, прижатом к паху; Глори пытается вести себя так, как будто ходит в бассейн каждый день, как будто по десять раз на дню спускается с этой металлической лестницы, как будто она нормальная девушка.

Она сидит в шезлонге у дальнего конца бассейна, по-прежнему в футболке с «Лед Зеппелин» и джинсовых шортах поверх купальника. Перед тем как выйти, она завернула бутылку колы в махровое полотенце, и бутылка лежит рядом с её ногами. Глори быстро ее выпивает. Сколько недель уже она наблюдает из-за занавески за женщиной, которую увидела еще в их первый вечер в мотеле. Женщина каждый день приходит к бассейну с двумя детьми – пухленьким мальчиком, с такими же, как у матери, соломенными волосами, – он всегда в одних и тех же синих плавках, – и девочкой, длинной и тонкой, как хворостинка, – её веснушки и рыжие пряди будто светятся на солнце.