* * *

Я сижу на пляже с родителями и наблюдаю, как дети играют возле воды.

– Я с ним развожусь, – говорю я.

Папа кивает:

– Некоторые всю жизнь живут вместе ради детей, но оживают лишь тогда, когда их партнер умирает. И все вокруг, включая и детей, думают: «Почему, черт побери, она не сделала этого раньше? У нее могла быть целая жизнь». Поступай так, как считаешь нужным. У нас есть сбережения и время. Мы будем с тобой.

Я смотрю на папу и успокаиваюсь. Я пытаюсь сохранить это ощущение, но потом взгляд мой падает на детей, которые гоняются друг за другом по пляжу. И спокойствие тут же исчезает. Нет, нет! Этот план не сработает. Он просто не может сработать. Я не могу потерять их. Если речь идет о том, чтобы не разбивать их сердца, я готова притворяться вечно.

На следующий день я звоню сестре и объявляю:

– Я решила, что останусь. Я буду бороться. Я сделаю так, чтобы моя семья сохранилась.

– Хорошо, – отвечает Аманда. – Я с тобой, и мы вместе пройдем каждый шаг этого пути.

Во мне зарождается надежда. Да! Это и есть ответ! Но потом я вижу свое отражение в зеркале и думаю: «Нет, это не сработает. Никогда! Я не смогу притворяться!» Моя надежда исчезает.

– Не стоит беспокоиться, – бормочу я сестре. – Ничего не выйдет.

Она молчит, а потом решительно говорит:

– Пожалуй, сейчас единственно правильное решение – прекратить принимать решения.

Она права. Она понимает, что я пытаюсь избавиться от боли с помощью определенности, словно правильное решение принесет мне облегчение. Я погружаюсь в зыбучие пески тревожности: чем отчаяннее я пытаюсь выбраться, тем глубже тону. Единственный способ выжить – не делать резких движений, смириться с дискомфортом и обрести покой без ответов. Я не знаю. Истина заключается в том, что я просто не знаю, что с нами будет.

Я обращаюсь к единственной стратегии, которую сейчас способна придумать. Когда-то она помогла мне бросить пить: Нужно Делать Шаг За Шагом. Возможно, я никогда не увижу конца пути, но если постараюсь как следует, то смогу увидеть следующий шаг. Я решаю каждый день несколько минут сидеть в полном покое, не обращая внимания на любые другие голоса, и повторять: «Хлеб мой насущный даруй мне днесь. Я не знаю, что случится завтра, но сегодня даруй мне достаточно сил, мудрости и покоя, чтобы справиться с тем, что грядет. Помоги мне забыть о серьезных решениях, которые будут приняты сами, и просто сосредоточиться на малом». А после этого я буду пытаться делать то, что кажется мне правильным, и верить, что завтра получу все, чего потребует этот день.

* * *

День за днем тихий внутренний голос настаивает на том, что правильно будет держаться подальше от Крейга. Я не хочу, чтобы эта мысль была верной. Я хочу, чтобы голос позволил нам сорваться с крючка. Но стоит мне успокоиться, как внутренняя мудрость подсказывает, что, покинув Крейга, я останусь вместе с Богом, истиной и светом. Возвращение к Крейгу ради того, чтобы справиться со смятением и одиночеством, станет предательством самой себя. Это – единственное, чего я не могу сделать. Я могу сделать второй, самый трудный, шаг в мире – могу оставить Крейга, разрушить собственную семью, попробовать жить в одиночку. И тогда мне не придется делать невозможное – предавать себя. Я хочу понять, есть ли на земле кто-то, кто не предаст меня? Я должна ответить себе: «Да! Посмотри в зеркало. Она тебя не предаст». И тут же мой вопрос меняется. Я перестаю думать, смогу ли когда-нибудь доверять Крейгу. Я спрашиваю: «Смогу ли я доверять себе самой?» Это важнейший вопрос. И я приступаю к тяжелому труду. Я развиваю доверие к себе самой. Я хочу быть человеком, способным позаботиться о себе.

Мы с Богом знаем, что делать, но все становится неопределенным, когда я пытаюсь объяснить свои чувства другим людям. Когда меня спрашивают, что произошло, мне хочется схватить хрустальную вазу и разбить ее вдребезги. Вот что случилось! Несколько раз я пытаюсь рассказать, что случилось, но каждый раз жалею об этом. Произнесенные слова делают произошедшее слишком аккуратным, слишком приглаженным, слишком заурядным. Мне не удается описать жестокость кипящего во мне страха и ярости. Слова, пригодные для дневного света, оказываются слишком уж слабыми. Закончив говорить, мне хочется увидеть в людях то же потрясение и смятение, какие испытываю я сама. Мне хочется, чтобы гремел гром и сверкали молнии, чтобы люди теряли дар речи. Но чаще всего мне самой становится тяжелее, потому что собеседники пытаются облегчить собственные чувства.

Если меня слушает человек, предпочитающий не загружать себя чужими проблемами, то мои слова заставляют его нервничать, а потом он говорит «ничего не бывает просто так», или «темнее всего перед рассветом», или «у Бога есть на тебя собственные планы». Переживать крушение моего брака слишком тяжело, поэтому человек старается отделаться банальностями. Эти избитые фразы, словно щетка, сметают мою разбитую жизнь в аккуратную кучку, которую можно обойти. Человеку хочется, чтобы я шла вперед, добивалась прогресса, пропускала все мрачное и тяжелое и стремилась к счастливой развязке. Я должна отредактировать свою историю, чтобы она вписывалась в его собственное представление о том, как с хорошими людьми происходят хорошие события, как справедлива жизнь, как все счастливо заканчивается. Я понимаю собеседника. Это отличная возможность! Самое тяжелое случается с самыми сильными людьми! Бог испытывает тех, кого любит! С этими словами собеседник разворачивает меня в другую сторону и толкает к вратам надежды. Я не желаю, чтобы меня толкали. Я направлюсь к этим вратам, когда мне самой захочется. Но собеседник не собирается ждать. Он выходит к рампе и становится героем моей истории. Я стушевываюсь перед всем этим оптимизмом и ясностью представлений и тихо схожу со сцены. Да, думаю, вы правы. Ничего в этой жизни не случается просто так.

Когда я сталкиваюсь с кем-то, кто любит сравнивать, он, «слушая» меня, согласно кивает, словно моя боль подтверждает то, что ему уже известно. Я заканчиваю – и мой собеседник щелкает языком, качает головой и рассказывает свою историю. Такой человек отвергает мою боль, отказываясь принимать ее личностный аспект. И вместо того чтобы поместить мою историю в отдельную папку, относит ее к какой-то категории, для которой у него уже есть ярлык. Он говорит мне, что мы похожи, потому что он тоже пережил тяжелый разрыв во время учебы в колледже. Или что я похожа на его подругу Джоди, которая пережила «практически то же самое». И я выслушиваю историю некой Джоди – киваю, хмыкаю, сочувствую бедняжке. Мое горе настолько сильно, что собеседнику хочется отвергнуть этот момент. Давайте поговорим о Джоди, потому что ваши чувства слишком тяжелы, чтобы я мог с ними справиться. Так моя история становится еще одной в длинной череде историй, а моя семья – еще одной в длинной череде семей. Мои дети становятся такими же, как бедные дети Джоди, а мой муж – таким же, как ее муж. Но парадокс боли заключается в том, что универсальной она становится лишь в ретроспективе. Сейчас же она страшно личная. Переживая свое свежее горе, я не похожа на Джоди. И боль Джоди не похожа на мою. Но главную роль играет собеседник, а он считает нас одинаковыми. Лишь особые люди имеют право на горе, а в моей истории нет ничего особого. Собеседник отказывается удивляться. В этом нет ничего нового. Спросите хотя бы у Джоди.