В этом вся мама — чёткие инструкции, минимум эмоций и ожидание беспрекословного послушания.

«Старой каргой» она называла свекровь, мать своего последнего покойного мужа и моего отца. Я не слишком расстроилась. Отношения у нас складывались не лучшим образом, можно сказать, что их не существовало вовсе, да и старушке давно перевалило за восемьдесят. У мамы было три мужа, но все они — по странному совпадению — надолго не задерживались на этом свете после того как женились на ней. Нас с сёстрами трое, и ни одна толком не помнит своего отца. Отец старшей, Кристины, сгинул где-то на Сахалине ещё до её рождения. Средней, Карине, было годика полтора, когда у её отца случился сердечный приступ. Мой отец продержался дольше всех: мне как раз исполнилось три, когда он упал с лестницы и сломал себе шею. Поэтому у нас с сёстрами разные отчества и разные фамилии, но кое-что нас всё же объединяет. Мама назвала нас одинаково, как породистых щенков одного помёта, на букву «к». Мне повезло меньше всех, я — Каролина. Хорошо, что вот уже четырнадцать лет я живу в Лондоне, меня давно называют на английский манер Кэролайн, и моё имя никого здесь не удивляет.

Старая карга не любила маму, называла её за глаза «ведьмой» — и, пожалуй, не без основания. Было в маме нечто настораживающее, тревожащее, не поддающееся объяснению. То ли общее впечатление, то ли взгляд её карих, почти чёрных раскосых глаз с голубыми белками. Мама не варила колдовские зелья при свете полной луны на заднем дворе своего дома и не летала по ночам на метле, но даже у меня и сестёр в её присутствии порой мурашки бежали по спине.

— Мама, — мягко начала я, — ну вот совсем мне ваши похороны не к месту, правда. У меня самый сезон, туристы прут как сумасшедшие, есть возможность неплохо заработать. Я Саре обещала новый телефон купить, а денег нет, и счета за газ и воду не оплачены. Если уеду сейчас, опять залезу в долги, а мой приезд вряд ли необходим.

Как же мне не хотелось ехать! Я не очень-то любила старушку, да и она меня тоже. Виделись мы редко, даже когда я жила в Москве, не писали друг другу и не перезванивались. Можно сказать, что и не родственники.

— Ничего не хочу слушать! Приезжай — и точка.

Мама повесила трубку. С ней всегда так: если скажет, то как отрежет, и продолжать спор становится бессмысленно. Она никогда нас с сёстрами не учила жизни, не пыталась подогнать под себя и с раннего детства обращалась с нами как с равными, но когда хотела чего-либо от нас добиться, то без труда добивалась. Мы не имели права ослушаться. Нас не сажали под домашний арест и не ругали, не ставили в угол и не лишали сладкого — у мамы были иные методы. Она могла, обидевшись на наше непослушание, не разговаривать месяцами, и не существовало наказания суровее, чем её молчание. Лучше бы накричала, швырнула в нас что-нибудь или даже ударила — мы бы безоговорочно приняли всё, что угодно, лишь бы не видеть этого холодного безразличия и отстранённости. Такой у мамы был способ воспитания. Не думаю, что она понимала, насколько жестоко с нами поступает, но девчонками мы страшились маминого молчания больше всего на свете.

— Я не могу, иначе мама со мной не будет разговаривать!

— Ты что делаешь? Если мама узнает, то она не станет с тобой разговаривать!

— Не рассказывай, пожалуйста, маме, потому что тогда она прекратит с нами разговаривать!

Ничего другого мы не боялись.

Когда мы подросли, мама не часто обращалась к нам с просьбами, потому что предпочитала справляться сама. Тем не менее, мы точно знали: если мама просит — значит, так надо. Когда она просила, то не говорила «пожалуйста» или «спасибо», её слова звучали как приказ, и его необходимо было исполнить.

Как-то раз, ещё в юности, я отнеслась к маминой просьбе очень легкомысленно. Дело было летом, в июле, который выдался на редкость жарким и засушливым. Кристина жила тогда в Питере, Карина уехала на практику с курсом, а Люся, как назло, мучилась в больнице с гнойным аппендицитом. Мама давно планировала съездить к подруге на день рождения в Днепропетровск, она купила билеты и новое платье, так что об отмене поездки не могло быть и речи. Люсин аппендицит она предусмотреть не смогла, ей оказалось некого оставить по хозяйству, и поэтому она позвонила мне. Я тогда только закончила первый курс и слонялась в городе без дела.

— Каля, — так она меня называла, когда была в хорошем расположении духа, — я завтра улетаю на четыре дня, так что ты поживёшь на даче и присмотришь за собаками и огородом. Ключи под крыльцом, а список того, что нужно сделать, я повесила на холодильник. С собаками с утра я погулять успею, так что можешь спокойно спать хоть до двенадцати. Обед и ужин приготовила. Увидимся в воскресенье.

Я приехала на дачу поздно вечером, когда собаки уже успели загадить всю веранду, где мама их предусмотрительно закрыла. Я прочитала список обязанностей и ужаснулась: в четверг и субботу полить теплицу с помидорами, а в пятницу и воскресенье — с огурцами, непременно тёплой водой и вечером. Напротив фразы «холодную колодезную воду ни в коем случае не использовать» стояло три восклицательных знака. Также мне в обязанности вменялось «подкормить» капусту на заднем дворе, а именно — вылить под каждый кочан по два ковшика «вонючей воды из бочки». И напоследок, чтобы уж окончательно меня добить, мама попросила простерилизовать банки и разложить по ним клубничное варенье, которое она сварила накануне.

Я вздохнула, взяла собак и прошлась с ними пару кругов по посёлку, чтобы настроиться на рабочий лад. Собакам нечем было ходить под кусты, потому что они целый день просидели голодные, а то, что в них было до этого, они давным-давно разметали по полу веранды. Прогулка получилась недолгой, но свежий дачный воздух ударил мне в голову с такой силой, что я окончательно расслабилась. Поэтому, не долго думая, я решила отложить дела на завтра, пустила собак ночевать в дом, а сама уютно устроилась на диване в маленькой гостиной второго этажа, где спокойно уснула под бормотание телевизора.

Неприятности приобрели отчётливые очертания с утра, которое для меня в то время начиналось не раньше полудня. Кайра (мама питала непреодолимую слабость к женским именам на букву «к»), огромная, размером с небольшого телёнка лабрадориха, сгрызла подчистую мамины любимые тапочки с розовыми помпонами. Веранда от пола до потолка пропиталась едким запахом собачьих фекалий так, что я чуть не потеряла сознание, стоило мне туда войти, и гудела от полчищ невесть откуда взявшихся мух. Для того чтобы отмыть загаженные пол и плинтусы, мне потребовалось несколько часов, ворох старых тряпок, жидкость для мытья посуды, стиральный порошок, шпатель и садовые ножницы. Несколько раз мне казалось, что я больше не выдержу: мне хотелось бросить всё, навсегда сбежать из дома и сменить фамилию, чтобы никто не смог меня найти. Я израсходовала на веранду два баллона освежителя воздуха и полфлакона дорогих французских духов, но запах так и не выветрился даже за четыре дня.

Я выбилась из сил, и до стерилизации банок руки не дошли: варенье забродило, и во вспенившемся сиропе жирными точками плавали липкие мушиные тушки. Теплицы я поливала, но один раз забыла закрыть на ночь, другой — открыть днём. Когда мама приехала, она не сказала ничего, лишь посмотрела на меня внимательно чёрными глазами-смородинами и пошла к себе наверх. Я готова была провалиться сквозь землю.