Мы повернули за угол, молча дошагали до конца квартала и вышли на маленькую пустынную улицу. Ни магазинов, ни баров.

— Адвокат, что там случилось с вашим чеком?

Мы остановились у ржавой железной двери под неработающим уличным фонарем. Пьеро произнес эти слова настолько монотонно, что в них почти не слышалось вопроса. Джино собрался что-то ответить, и тут я увидел, как в полумраке мелькнула рука Пьеро. Не занятая барсеткой рука. Она описала полукруглую траекторию и с силой опустилась на лицо того человека, ровесника моего отца.

От пощечины голова адвоката покачнулась, а шея вытянулась. Как на замедленной съемке боксерского поединка: прямой в подбородок, и голова боксера безвольно мотается из стороны в сторону, пока он не падает на пол с закатившимися глазами.

Тогда же я заметил, что адвокат Джино носил что-то вроде парика. Сначала я не обратил на это внимания, но от удара шевелюра у старика съехала набок. Обнажилась голая часть черепа, а со лба на нос свесился клок искусственных волос.

Меня охватило чувство, близкое к панике. Близкое, но не тождественное: к страху и стыду примешивалось наглое и позорное ликование. Восторг абсолютной власти над другим человеческим существом.

Я не знал, что делать. У Джино трясся подбородок, как у ребенка, который готов расплакаться, но сдерживается из последних сил. Пук фальшивых волос, как приклеенный, болтался над глазами.

Во мне поднималось что-то страшное и неотвратимое, как поток воды, несущейся с бешеной скоростью по слишком узким водопроводным трубам.

И тогда я тоже ударил его.

По лицу. Не так сильно, как Пьеро, но все-таки сильно и по той же щеке.

Я ударил его, чтобы погасить в себе это внезапное возбуждение. Влепил ему пощечину от собственной низости и злобы. Той злобы, что охватывает тебя, когда ты сталкиваешься с чужой слабостью и подлостью и узнаешь в ней — или боишься узнать — собственную слабость и подлость. Когда видишь чужое падение и пытаешься избавиться от страха, что рано или поздно упадешь сам.

Я ударил его по лицу, и в обращенном ко мне взгляде увидел вспышку изумления, которая тут же погасла. Вместо нее появилось смирение — он смотрел на нас так, словно считал побои справедливыми.

Я заговорил, лишь бы не думать о том, что только что сделал. Что продолжал делать. Я заговорил, чтобы помешать злобной ухмылке появиться на моем лице — она уже начинала вырисовываться на губах, вызванная удовольствием от сознания того, на что я, оказывается, способен. Но, кроме того, я пытался защитить старика. От новых ударов Пьеро. Я как будто давал ему понять, что беру контроль над ситуацией на себя.

— Зачем ты вынуждаешь нас так поступать?

Я постарался изобразить огорчение, не лишенное, впрочем, снисходительности. Как будто обращался к старому другу, не оправдавшему моего доверия. И готового простить обиду — если услышу разумное объяснение.

Джино попытался водрузить на место парик. Ему задали вопрос и ждали от него ответа: следовало вернуть себе минимум достоинства.

— У меня нет таких денег. Я бы отдал их тебе, но у меня сейчас их просто нет. У меня проблемы. Я попробую достать деньги, но сейчас у меня ничего нет.

У меня возникло дурацкое желание сказать: «Ладно, договорились. Извини за побои. Ничего личного, сам понимаешь. Увидимся, когда достанешь деньги». Развернуться и исчезнуть.

Но вмешался молчавший до тех пор Пьеро, вероятно, пораженный моим неожиданным вмешательством и тем, какой оборот приняло дело.

Разговор у нас будет коротким, сказал он. Джино подпишет десяток векселей. Естественно, из-за задержки и причиненного нам неудобства его долг вырос. Мы — он так и сказал «мы» — отнесем эти векселя в банк, и он будет погашать их один за другим. Все тем же безразличным тоном он добавил, что, если хоть один вексель останется без оплаты, он вернется и сломает адвокату руку.

Джино посмотрел на меня. Судя по всему, ему не верилось, что я могу принимать в этом участие. Я отвел взгляд и важно кивнул. Я по-прежнему оставался в образе: мне, разумеется, это не нравится, но, если ты не будешь вести себя должным образом, случится именно то, о чем он говорит. Не вынуждай нас прибегать к крайним мерам.

На юридическом языке это называется вымогательством.

Эта фраза прозвучала у меня в голове сама собой. Я услышал ее и в ту же секунду увидел в напечатанном виде, как в документах. Или в протоколе.

Мы постояли еще несколько секунд не двигаясь и не говоря ни слова.

— Пошли выпьем кофе, — сказал в итоге Пьеро. — Сядем за столик, подпишем векселя и разойдемся по домам.

Адвокат Джино схватился за последнюю соломинку:

— Где же мы возьмем в такое время векселя? Все уже закрыто.

— Я их принес. Не беспокойся. — Пьеро коснулся своей неприлично набитой барсетки. Настоящий профессионал, нечего сказать.

Мы зашли в бар и сели за столик в глубине зала, чуть ли не в подсобке. Меня слегка мутило. Когда принесли кофе, я не смог его пить. Пьеро достал пачку сигарет и предложил закурить. Джино поблагодарил, но отказался — он предпочитал свои. Но Пьеро проявил настойчивость. Джино повиновался. Я тоже взял сигарету, но, прикурив, оставил ее догорать в пепельнице.

Адвокат Джино подписал не то десять, не то двенадцать векселей. Он писал, низко опустив голову, а я смотрел на эти листы бумаги и на его руку, с явным усилием выводившую удивительно красивым почерком элегантные буквы. Я глаз не мог оторвать от этой бледной руки, дешевой ручки «бик» и зеленоватой поверхности такого обыкновенного стола.

Когда все кончилось, я встал, взял векселя и, сложив, засунул их в карман брюк. Я не знал, что делать или говорить дальше, и потому просто молча стоял. Мне в голову приходили только абсолютно идиотские фразы. «Спасибо, всего вам доброго». «Надеюсь, мы еще увидимся при более приятных обстоятельствах». «Мне очень жаль, но дела есть дела, и по счетам нужно платить». Мысленно я обращался к нему на «вы». Так оно и было бы, познакомься мы при других обстоятельствах — я и этот человек, ровесник моего отца.

Я собирался протянуть ему руку и выразить лицемерную солидарность, но тут вступил мой приятель. Мой сообщник.

— Пошли, — бросил он нетерпеливо, всем своим тоном выражая презрение к дилетантам, которые хватаются за работу для профессионалов. А может, этот его тон я сам себе выдумал, а он просто хотел поскорее уйти.

Я чуть помедлил, а потом развернулся и вышел. Ни слова не сказав.

В дверях я обернулся. Джино сидел там же, где мы оставили его: за столиком в глубине бара. Одной рукой он подпер щеку, вторая безжизненно лежала на колене. Казалось, он с интересом наблюдает за чем-то.

Но там, куда уперся его взгляд, была только обшарпанная стена.

В ту ночь сорок капель новалгина не помогли. Головная боль притихла, оставив гнетущую тяжесть в области глаза и виска. Слишком знакомое ощущение, в любой момент готовое обернуться невыносимой пульсирующей болью.