– Зря ты пошла, Тара. Лучше бы осталась дома, – повторял время от времени папа, но мне хотелось быть рядом, держать его за руку. Глядя на тела, я старалась не вздрагивать и надеялась в последний раз увидеть маму и попрощаться с нею.

Дядя Анупам пошел с нами – он стал нашим голосом, когда силы у папы иссякли и вместо слов выходили лишь сдавленные хрипы. Возле больниц и полицейских участков собрались толпы, и полицейским едва удавалось сдерживать их. Иногда медсестры проверяли списки, в которых имена превратились в номера, качали головами и говорили:

– Нет, возможно, она в другой больнице.

Я вспоминала лицо ааи в то утро, когда она просила меня отнести в магазин сверток.

К вечеру же от нее ничего не осталось, даже тела.

Во всех больницах медсестры говорили примерно одно и то же, и папа бледнел от отчаяния. Когда же медсестра просила нас подождать и начинала проверять списки поступивших, в глазах у него загоралась надежда. Дожидаясь, я представляла, что ааи вот-вот выйдет из палаты с парой синяков и царапин и с улыбкой заверит нас, что с ней все в порядке, скажет, что Господь велик и что она едва спаслась. Но этого не происходило. В толпе царило смятение и разочарование, и как унять тревогу, никто не знал. В каждую новую больницу мы входили с упованием, а выходили, едва переставляя ноги под бременем разрушенных надежд. Ощущение было странным – мертвых тел мы не видели, однако смерть смотрела на нас отовсюду, болью утраты отражаясь в глазах каждого из собравшихся.

Когда спустя несколько дней я пристала с расспросами к Навину, тот признался, что они искали ааи на месте взрыва, одновременно помогая и другим.

– Мы поднимали людей, сажали их в такси и отправляли в больницу. Но дело в том… – его голос сорвался, а на глаза навернулись слезы, – знаешь, Тара, порой мне казалось, что они уже умерли.

В последующие дни Навин стал молчалив. Я даже боялась, что он больше никогда не заговорит. Все, что осталось у меня в памяти, – это искаженные страданием лица, шум, хаос и запах смерти, который отныне окутывал каждого из нас.

Март 1993

Несколько дней подряд сагиб с Тарой уходили разыскивать мемсагиб, но возвращались в тоске, а жажда найти мемсагиб, переполнявшая их по утрам, к вечеру уступала место отчаянию. Мне ничего не оставалось, кроме как молча наблюдать. Естественно, теперь, когда мемсагиб рядом не было, все домашние хлопоты легли на меня. Я следила за чистотой, старалась, чтобы в доме вкусно пахло едой, и крутилась как заведенная. Мне не хотелось, чтобы они почувствовали, будто их прежняя жизнь окончательно развалилась.

Тара сидела перед телевизором – по нему постоянно передавали репортажи с мест взрывов, и она безуспешно высматривала среди всей этой неразберихи свою маму. Я несколько раз умоляла ее выключить телевизор, не растравлять раны, но она не слушала. Зачем Тара это делает, я прекрасно понимала: она жаждала знать, что пришлось пережить ее маме, – я ведь тоже то и дело вспоминала, как умирала амма. Сцены на экране мелькали чудовищные – тела без рук или ног, разбросанные по улицам части тел, повсюду осколки стекла. Я тогда думала о том, как непостижима жизнь – ведь погибшие и раненые, скорее всего, никогда в глаза не видали тех, кто причинил им столько страданий.

Несмотря на уныние, плакала Тара мало и старалась сдерживаться. Сагиб советовал ей встречаться с друзьями, но она закрывалась в комнате и смотрела в окно на улицу, на пешеходов, надеясь, что вдруг увидит маму. Вечером, когда я подавала ужин, она требовала поставить тарелку и для мамы на тот случай, если та как раз вернется. Сагиб с Тарой вяло ковырялись в еде, а рядом стояла тарелка с ужином для мемсагиб. После ужина я откладывала немного для себя, остальное же выносила на улицу и отдавала какому-нибудь нищему, надеясь, что его молитвы помогут Таре и ее отцу.

На четвертый день после взрывов они обнаружили ее тело в одном из моргов. Сагиб опознал его по золотому ожерелью, которое мемсагиб носила не снимая. Ее тело привезли домой на носилках, после чего положили посреди двора. Лицо было закрыто. Одетые в белое соседи и друзья мемсагиб собрались вокруг и, молча вытирая слезы, приносили к ногам мемсагиб букеты и цветочные гирлянды. Потом тело отвезли в крематорий. Женщинам в крематорий заходить запрещалось, и многие подруги мемсагиб остались дома. Они тихо плакали, а мы с Тарой смотрели на них с балкона. Их тихий плач заставил меня вспомнить погребальную церемонию аммы. Я словно перенеслась в те дни моей жизни, которые на самом деле остались со мною навсегда. Вот и сейчас я стояла и смотрела на одинокое тело аммы в погребальном костре. Затем жизнь будто потянула меня вспять – лежа рядом с аммой, я сжимала ее руку, а селяне забивали ее до смерти. Амма взглянула на меня в последний раз, ее глаза были полны страха, а потом она громко вздохнула.

Сердце пронзила резкая боль, и я услышала собственные рыдания. Лицо мое было мокрым от слез. Я думала о том, что мемсагиб тоже умирала, не понимая, в чем виновата, тревожась, что никогда больше не увидит своего ребенка, – прямо как моя амма. Мне хотелось кричать, осыпать бранью людей, отнявших у нас матерей. Я смотрела на Тару, я чувствовала боль ее утраты. Однако, в отличие от меня, Тара не плакала, и я восхищалась ее стойкостью. Я обняла ее за плечи, но она стряхнула мою руку. Я не обиделась – я ее понимала. Черепаха ищет защиты, прячась в панцирь, вот и мы порой выстраиваем вокруг себя невидимую стену. Возможно, иначе мы просто не можем.

В доме, где кто-то умер, необходимо провести очищение. Если бы амма была рядом, она точно знала бы, как поступить. Я же сделала то, о чем мне было известно. Зажгла рядом с фотографией мемсагиб масляный светильник и поставила живые цветы. Я помнила, что первые дни после смерти светильник не должен гаснуть, потому неустанно следила за ним и заправляла маслом. Вот только я сомневалась, что этого достаточно.

На следующий день к нам пришла Мина-джи, одна из близких подруг мемсагиб, – она хотела поговорить с сагибом, но, когда я принесла ей стакан воды, она выбила его у меня из рук.

– Ты что же, не знаешь, что в доме усопших нельзя предлагать гостям еду и напитки?! – закричала она.

Я молча наклонилась и принялась вытирать растекшуюся по полу воду. В гостиную вошел сагиб – небритый, с отекшим от бессонницы лицом. Увидев Мину-джи, он сложил в приветствии руки и склонил голову, но ни слова не сказал.

– Соседи хотят помочь тебе с ритуалами тринадцатого дня. Мы обо всем позаботимся – позовем жреца, приготовим еду и найдем место, – сказала Мина-джи.

– Я вам очень признателен, но все это лишнее. Я не верю в ритуалы, – вежливо ответил сагиб.

– Но это самое меньшее, что мы можем для нее сделать. Она ведь была твоей женой, – сказала Мина-джи, словно сам сагиб об этом позабыл.

Сагиб отвел взгляд и вздохнул.

– Поступай, как считаешь нужным, – проговорил он.

Просияв, Мина-джи попрощалась и вышла из квартиры. Тогда я еще не знала, что в предшествующие ритуалу дни Мина-джи по уши загрузит меня и нескольких слуг работой. Но я была не против.