— Герр Шеллендорф у вас еще работает?

Роясь в памяти, мастер нахмурился.

— Он был… — начал я, но осекся, сообразив, что понятия не имею, как выглядит Шеллендорф, и поспешил изменить тактику: — Если память мне не изменяет, он обслуживал токарные станки. Так много лет прошло…

Надо признать, это был выстрел наугад, и Гляйхшальтер закачал головой, но тут снова вмешался герр Клинкенглокер, довольный, что может предъявить информацию, которую не сумеет оспорить мастер:

— Шеллендорф, говорите? Кажется, он недавно обращался к нам с какой-то просьбой.

Мы пошли к нему в офис, где его секретарь, заглянув в архив, подтвердила, что герр Шеллендорф нанес им визит.

— Он просил дать ему справку о том, что действительно здесь работал, чтобы подкрепить свое прошение о месте в доме престарелых. — Она снова посмотрела на карточку. — Он работал в штамповочном цехе.

— Ну конечно! Штамповочный цех! — весело откликнулся я. — Мне бы так хотелось повидать старого знакомого! У вас есть его адрес?

Я чувствовал себя в безопасности, предположив, что старый чудак, подающий прошение, чтобы его взяли в дом престарелых, не будет представлять особого интереса для Штази. Разумеется, я мыслил как гражданин Запада.

Секретарь нашла адрес.

— Улица Генриха Полтергейста, дом девять, — прочла она с карточки, и я записал цифры.

По счастью, бомбы пощадили дом № 9 по улице Генриха Полтергейста, и с конца войны никакого ремонта тут не проводилось. Это было ветхое двухэтажное строение с мастерской на первом этаже, окно которой было не чище стекла, закрывавшего текст якобы Квеста Фирма Сикула. Выгоревшая на солнце вывеска над окном гласила: РЕМОНТ ОБУВИ, и прикрепивший ее не потрудился убрать старую и более высокую, так что над новой еще виднелось имя прошлого владельца. Я предположил, что это ЭРИХ МИТТЕНБЕРГ, ОБУВНЫХ ДЕЛ МАСТЕР.

Войдя в мастерскую, я увидел сидящего у верстака за починкой дряхлого башмака старика, который, очевидно, и был тем самым Эрихом Миттенбергом. По моим прикидкам, лет ему было приблизительно столько же, сколько Райманну из антикварной лавки.

— Я ищу герра Гельмута Шеллендорфа, — обратился я к нему.

— Вам через коридор, — отозвался сапожник. — Я бы его позвал, но бедняга Гельмут теперь уже не ходит. Лет пять назад он подавал прошение на инвалидное кресло, но так его и не получил. Поэтому теперь он хочет в дом престарелых.

Я наблюдал за старым ремесленником, еще стучавшим молоточком по подошве в пыльной мастерской, которая когда-то была его собственной.

— Будь у него инвалидное кресло, он остался бы дома? — спросил я.

— Конечно. Тогда он смог бы сам добираться до булочной на углу, и ему не приходилось бы полагаться на старую фрау Треппенхойзер, чтобы она приносила ему продукты. Пойдемте, я вас к нему отведу.

Встав, он проковылял к двери в боковой стене крохотной мастерской. Я узнал эту хромоту: он принадлежал к тем многочисленным немецким ветеранам, кто ходил на протезах.

Мы миновали узкий коридорчик, и Миттенберг, забарабанив в дверь напротив, крикнул:

— Гельмут! К тебе гость!

— Много ты знаешь! — донесся из-за двери веселый голос. — Это ты, Дитрих?

Миттенберг толкнул дверь.

— Нет. Какой-то господин. — Он оценивающе оглядел мой костюм. — С Запада, верно? — спросил он и удалился.

На ветхом диване сидел, откинувшись на спинку, круглолицый старичок, чьи розовые щеки обрамляла шкиперская бородка. В углу комнаты стояла кровать со смятыми, давно не стиранными простынями. На стене у кушетки висела вырезанная из журнала картинка, на которой была изображена подводная лодка с выстроившимся на верхней палубе экипажем, флаг на командной рубке был закрашен.

— Садитесь, садитесь, — дружелюбно предложил моряк. — Вот сюда, на табурет, больше в доме сесть некуда.

Сев, я услышал военную историю, которая была просто поразительной. А Господь свидетель, слышал я их немало.

Во время войны герр Шеллендорф служил во флоте Гитлера. А если быть точным, механиком на подводной лодке UB 1809–49. Под конец войны он оказался в южных водах Атлантического океана, где его подлодка скорее пряталась, чем выискивала суда союзников. В середине июня 1945 года капитан и офицеры подводной лодки решили сдать корабль недавно образованному «союзническому» (хотя до той весны оно официально считалось нейтральным) правительству генерала Перона. Гельмут Шеллендорф с ними не согласился (он бы предпочел отплыть назад в Гамбург и положиться на джентльменство контролировавших тамошний порт англичан), но повиновение было у него в крови, поэтому он подчинился. До войны он был учеником механика на «Заводе металлоконструкций Циммерманна и Шиллинга» в районе Берлин-Панков, где жил с престарелой матерью. Потом он женился, и его молодая жена умерла родами первенца, прожившего всего несколько часов. Вне себя от горя, Шеллендорф записался в недавно созданный германский флот со смутным намерением найти тихую смерть в дальних морях. Это было в 1935 году, и благодаря выучке его отправили на подводную лодку. Его всегда тянуло ко всему механическому, поэтому он не возражал, даже был там счастлив, во всяком случае, до тех пор, пока не началась война.

Гельмут Шеллендорф не был нацистом. Он любил пиво, детей, собак, кошек и свое ремесло и оставался невосприимчив к искушениям различных политических движений того времени, подлизывающихся к рабочему классу. Но поскольку повиновение было у него в крови, Шеллендорф только щелкнул каблуками, когда капитан Ганс фон Крессингер (который в отличие от механика нацистом был) решил, что подводная лодка сдастся в Буэнос-Айресе. Вместо того чтобы отправить экипаж в лагеря для военнопленных, дружелюбное аргентинское правительство предложило каждому работу в соответствии с его рангом и опытом. Шеллендорф попал в слесарную мастерскую на авенида Жезу и свободное время проводил в порту, где обходил корабли в поисках того, который отвез бы его домой в Германию.

Наконец, весной 1946 года, он таковой нашел и в мае того же года сошел на берег в Гамбурге. Благодаря удаче он сумел пробраться мимо всех контрольно-пропускных пунктов в порту и сесть на поезд в Берлин, где надеялся застать мать еще живой. Дом он нашел целым и невредимым, но его мать была уже на небесах. Впрочем, он не встретил трудностей с устройством на работу на «Завод металлоконструкций Циммерманна и Шиллинга», который избежал разрушения и как раз восстанавливал производство. Он работал все в том же цехе, когда «Циммерманн и Шиллинг» стал «Заводом Эрнста Эрдпфлюгера», и оставался там до 1956 года, когда тяжелый ревматизм заставил его преждевременно уйти на пенсию по инвалидности. Когда я с ним познакомился, он уже оставил всякую надежду, что ему выделят кресло-каталку, и подал прошение на место в доме престарелых, рассчитывая, что в ближайшие десять лет его туда примут.

Как это ни удивительно, трудности и трагедии, потрясения и изменения политического курса за время его жизни не сделали его пессимистом, напротив, он превратился в веселого старикана. Его броней против неудач стал юмор висельника, и в рассказах его жизнь превращалась в бесконечный фарс на море, под водой, при Пероне и его красавице жене, потом при государстве рабочих и крестьян, которому он в конечном итоге стал бесполезен, когда ревматизм приковал его к дивану. Как и большинство немцев, переживших войну, репрессии и фанфары гитлеровского режима (которые к тому времени уже начали отходить в область невероятного), чтобы оказаться под пятой коммунистов, он привык к тяготам, более похожим на сказки братьев Гримм, чем на реальную жизнь. Пока ничего сверхординарного.