— Это школа для детей из высших слоев британского общества, скажем так.

— Дорого стоит?

— Очень дорого.

Дима удовлетворен лишь частично.

— Ну ладно, — рычит он. — Когда будем договариваться с твоими шпионами, первое условие — Роудин-Скул.

Гектор разевает рот. Он удивленно смотрит на Перри, потом на Люка, потом снова на Перри. В откровенном недоумении проводит рукой по встрепанным седым волосам.

— Твою налево, — бормочет он. — А своих сыновей Дима заодно не хочет пристроить в Королевскую конную гвардию? Ну и что вы ему сказали?

— Пообещал сделать все возможное, — отвечает Перри, чувствуя, что становится на сторону Димы. — Это старая добрая Англия, которую он, как ему кажется, любит. Что еще я должен был сказать?

— Вы прекрасно справились, — энергично заверяет Гектор.

И маленький Люк подтверждает: прекрасно.

— Помнишь Мумбай, Профессор? В прошлом ноябре. Чокнутые пакистанцы хотят всех убить. Им отдают приказы по мобильникам. Проклятое кафе, где начинается стрельба. Евреев убивают. Заложников. В отелях, на станциях. Детей, матерей — всех убивают. Как они, мать их, это делают?!

Перри представления не имеет.

— Когда мой сын порежет палец и немножко идет кровь, меня тошнит, — яростно говорит Дима. — На мой век смертей хватит, слышь? Для чего они, психи гребаные, это делают?

Атеист Перри мог бы сказать «во имя Бога», но он молчит. Дима собирается с силами и бросается в атаку.

— Ладно. Передай своим английским шпионам, Профессор, — в новом приливе гнева повторяет он. — Октябрь две тысячи восьмого. Запомни дату. Мне звонит друг. Ясно? Друг.

Ясно. Еще один «друг».

— Из Пакистана. Один синдикат, у нас с ним дела. Тридцатое октября, посреди ночи, б… Он мне звонит. Я в Берне, в Швейцарии, очень тихий город, много банкиров. Тамара рядом со мной спит. Телефон звонит, она просыпается и дает мне трубку: это тебя. Тот парень. Слышишь?

Да, Перри слышит.

— «Дима, — говорит он, — это твой друг Халил». Ни хрена. Его зовут Мохаммед. Халил — такое специальное имя, он его берет для кое-каких дел, которые мы вместе делаем. Короче, какая разница. «Хочу дать тебе совет, Дима. Насчет акций. Отличный совет. Особенный. Вы, ребята, не забудьте, что я дал вам совет. Ты не забудешь?» Ладно, говорю. Не забуду. Четыре часа утра, б…, он мне звонит сказать про акции. Ладно. Я говорю: хорошо, Халил, я не забуду, что это был ты. У нас хорошая память. Так что за совет? «Дима, убирай с мумбайской биржи все, что есть, или будут большие проблемы». Я говорю: что-что, Халил? Ты, мать твою, рехнулся? Откуда у нас большие проблемы в Мумбае? У нас там надежный бизнес. Регулярные чистые вложения, я пять лет эти деньги отмывал — услуги, чай, лес, отели, такие, на х…, белые и красивые, что можно Папу Римского принимать. Он не слушает. «Дима, мой тебе совет, убирайся из Мумбая. Может, через месяц снова будешь в силе и заработаешь миллион. Но сейчас бросай эти свои долбаные отели».

Дима утирает кулаком пот со лба, шепчет «господи» и обводит глазами крошечную клетушку, словно ища помощи.

— Передашь своим английским аппаратчикам, Профессор?

Перри сделает все, что сможет.

— Ночью тридцатого октября две тысячи восьмого этот пакистанский придурок меня будит, и сплю я плохо. Понятно?

Да.

— На следующее утро, тридцать первого октября, звоню в долбаный швейцарский банк. Говорю: «Я выхожу, на х…, из мумбайского бизнеса». Услуги, лес, чай. Получаю где-то тридцать процентов. За отели — семьдесят. Через две недели я в Риме, звонит Тамара: «Включи телевизор». Ну и что я вижу? Эти хреновы пакистанцы, мать их, стреляют в окрестностях Мумбая, индийская биржа перестает торговать. На следующий день акции индийских отелей падают на шестнадцать процентов, до сорока рупий, и продолжают падать. В марте падают до тридцати одной. Халил мне звонит. «Слушай, дружище, теперь можешь вернуться в дело. И не забудь, что это я тебя предупредил». Я, мать их растак, возвращаюсь… — По безбородым Диминым щекам катится пот. — В конце года акции взлетают до ста рупий, я получаю двадцать миллионов прибыли. Евреи убиты, заложники тоже, а я, б…, гений. Скажи и это своим английским шпионам, Профессор. Господи боже.

На мокром лице — гримаса отвращения. Гнилые доски трещат под напором морского ветра. Дима выговорился, и обратной дороги нет. Он проверил Перри, испытал и счел подходящей кандидатурой.

Моя руки в красивой уборной на первом этаже, Перри смотрит в зеркало; он потрясен выражением своего лица — оно пылает каким-то новым, доселе незнакомым ему энтузиазмом. Перри спешит вниз по лестнице, застланной толстым ковром.

— Еще по чуть-чуть? — предлагает Гектор, лениво махнув рукой в направлении подноса с виски. — Люк, старина, свари-ка нам кофейку.

По улице наверху проносится «Скорая помощь», вой сирен похож на вопль, как будто весь мир кричит от боли.

…В шаткой шестиугольной башенке с видом на залив Дима закатывает левый рукав. В неверном свете Перри различает мадонну с обнаженной грудью, окруженную сладострастными ангелами женского пола, в соблазнительных позах. Татуировка тянется от массивного плеча до запястья, на котором сверкает золотой браслет «Ролекса».

— Хочешь знать, кто наколол эту штуку, Профессор? — шепчет Дима, хриплым от волнения голосом. — Ее полгода делали, по часу в день.

Да, Перри очень хотел бы знать, кто нарисовал Диме полуобнаженную мадонну и отчего на это понадобилось шесть месяцев. Ему хотелось бы знать, какое отношение имеет Пресвятая Дева к требованию устроить Наташу в Роудин-Скул и желанию получить британское гражданство для всей семьи в обмен на некую жизненно важную информацию. Но инстинкт преподавателя предостерегает Перри, что у Димы своя повествовательная манера — сюжет будет развиваться по спирали.

— Это моя Руфина. Она зечка была, как я. Лагерная шалава, с туберкулезом. По часу каждый день рисовала. Закончила и умерла. Господи боже. Эх, господи.

Уважительная тишина. Оба рассматривают творение Руфины.

— Знаешь, что такое Колыма, Профессор? — спрашивает Дима, с прежней хрипотцой с голосе. — Слышал когда-нибудь?

Да, Перри знает, что такое Колыма. Он читал Солженицына. И Шаламова. Ему известно, что Колыма — река к северу от полярного круга, близ которой находился один из самых страшных лагерей архипелага ГУЛАГ. Перри даже знает, кто такие «зеки», — это значит «заключенные». Их были миллионы.

— В четырнадцать я зеком был на Колыме. Уголовник, не политический. Политические — дерьмо, уголовник — чистый. Дали пятнадцать лет…

— Пятнадцать лет на Колыме?

— Точно, Профессор. Отсидел все пятнадцать. — Гнев в голосе Димы сменяется гордостью. — Дима сидел за криминал, его в тюрьме уважали. Как я попал на Колыму? Убил. Правильно убил. Кого? Одного паршивого аппаратчика в Перми. Отец убил себя, устал очень, много пил водки. Матери надо для нас еду и мыло — надо спать с долбаным аппаратчиком. В Перми коммуналка, восемь поганых комнат, тридцать человек, одна кухня, один сортир, вонища и дым. Нам, детям, не нравится сраный аппаратчик, который дерет нашу мать. Мы ждем на кухне, когда он приходит в гости, стенка тонкая. Он приносит еду и трахает мою мать. На нас все пялятся — у них мать шлюха, — а мы затыкаем уши пальцами. Сказать тебе кое-что, Профессор?