На груди у него, готовый чуть что вцепиться в глаза, сидел и щерился Мыш.

Жрица мельком посмотрела на торопливо вскочившего халисунца и неожиданно спросила:

– Осталось что-нибудь в кувшине?

Кувшин с отбитым горлышком валялся посреди мокрого пятна, благоухавшего яблоками и корицей. Иригойен нагнулся за ним и обнаружил, что внутри сбереглось немного напитка.

– Вылей ему в рот, – последовал приказ.

Пленник испуганно забился и зарычал, пытаясь противиться. Пальцы женщины едва заметно сдвинулись, усиливая нажим. Из глаз урлака потекли слёзы. Он глотнул раз, другой… Веки дрогнули и закрылись, судорожное дыхание стало ровным, тело обмякло. Жрица ещё что-то сделала с его рукой, но мужчина не пошевелился.

– Крепкое зелье. Но похоже, не смертельное, – сделала вывод мать Кендарат. – Давай, малыш, бросай в печку тростник: пусть сами получают всё то, что приготовили нам!

Вблизи храм – насколько вообще позволительно было судить в ночной темноте – показался Иригойену куда уродливее и грубее, чем издали. Вроде того, как величественный скальный лик, замеченный с другого края долины, по мере приближения оборачивается беспорядочным нагромождением глыб. Заглянув снизу вверх под спущенный куколь, Иригойен почти не сумел разобрать черт, только рот, показавшийся ему слишком большим. А ладони, по воле древних строителей касавшиеся земли, были как две хлебные лопаты, готовые поддеть неосмотрительный ком двуногого теста. Подхватить – и увлечь неведомо куда…

Или это шутило шутки воображение, после нападения готовое всюду видеть только опасность и чужое коварство?

– Уж не Богине ли, Объятия Раскрывающей, они тут поклоняются, – еле слышно шепнула мать Кендарат. – Могла бы я догадаться, какого рода праздники обычно справляют в ночи!

– Не будь к себе слишком строга, – так же тихо отозвался сын пекаря. – Старый хитрец всех нас провёл, не только тебя. Он принудил нас сострадать…

– И желать хоть как-нибудь помочь племени изгнанных, – кивнула жрица. – Между прочим, ты узнал тех двоих в доме? Когда старик сидел у дороги, мы приняли их за воров, подбиравшихся к его кошельку…

– Вот, значит, как, – скрипнул зубами Иригойен. – А мы, доверчивые простаки…

– Увижу, не пожалею, – зловеще пробормотала мать Кендарат. – Оставишь его мне, понял? Ты ему во внуки годишься, а я – такая же старая и седая, мне не стыдно будет чёрствый крендель из него сделать!

Пока было больше похоже, что отбиваться предстояло хорошо если втроём от целой деревни, но Иригойен пообещал.

…А вот вход в храм располагался как надо: в складках мантии, ниспадавшей с колен кирпичного изваяния. Когда отец Иригойена отпустил его, возжелавшего синих одеяний, он привёл домой сироту Мурэна, даровитого и прилежного ученика. Парню велели скрыться под лавкой, на которую уселась старшая женщина в доме. Мурэн выполз обратно на свет между бабкиными ногами, обретая рождение, после которого ни Боги, ни люди уже не могли отказать приёмышу в родовом имени Даари…

Всё так, только сидела Богиня лицом на восток, к деревне и озеру. А значит, молившиеся внутри обращались к неблагой, закатной стороне света. Это было очевидно с самого начала, но почему же бросилось в глаза только теперь?..

Как в большинстве храмов Богини, здесь не было запирающихся дверей, только арка, перекрытая толстой войлочной полстью. Мать Кендарат прислушалась, потом одним глазом заглянула внутрь и наконец вошла. Иригойен последовал за ней без раздумий.

И на какое-то время разучился не то что говорить – даже дышать.

Храм был очень скудно освещён изнутри, но всё равно сверкал так, как, по слухам, не сверкали даже сказочные забои в Самоцветных горах. Золота, серебра и камней здесь было достаточно, чтобы выкупить все постоялые дворы Дымной Долины. Кубки, блюда, фигурки птиц и зверей. Монеты с печатями незнакомых владык, образа давно забытых Богов… Роскошные храмы халисунской столицы были на самом деле лачугами бедняков. Иригойен не увидел ни одной вещи, которая не завораживала бы тончайшей работой, пожалуй что слишком искусной для человеческих рук.

– Ну и приданое у здешней Богини, – прошептала мать Кендарат. – Кем я готова была посчитать Её верных – тайными отравителями?.. Они ещё хуже. Смотри!

Иригойен обернулся.

Главная молельная стена, у которой располагался алтарь, была оставлена почти голой. Лишь посередине одиноко висело главное сокровище храма. Ничем не украшенный меч с серебристым клинком и простой рукоятью. Рукоять завершалась лапками, вроде бы подразумевавшими камень величиной с куриное яйцо, но камня в них не было.

– Двести лет могильного воровства! – сказала мать Кендарат. – Я помню изображения: это меч одного из Среброволосых! Ну и как по-твоему, отчего здесь не любят собак?

Иригойен услышал и не услышал её. Гораздо больше, чем меч святого воителя, его внимание приковал алтарь.

Тот самый, на который Волкодав – или иной взявшийся заработать шестьдесят три серебряных лаура – обязывался возложить пирог подношения.

Это был необработанный кусок серого камня, каких полно валялось на равнине возле деревни. А стоял он посреди маленького соляного блюдца, только озера здесь никогда не было, соль сюда принесли и тщательно разровняли, обложив по краю белыми камешками. Иригойен ненадолго отвёл глаза, а когда посмотрел снова, камень показался ему не таким, как прежде. Изменившимся. Решив, что всему виной две мерцающие лампадки и сплошной золотой блеск, халисунец вгляделся внимательнее.

И заметил словно бы лёгкую рябь, пробегавшую по поверхности камня.

Или чего-то, лишь казавшегося каменной глыбой?

Иригойен хотел окликнуть мать Кендарат и показать ей недоброе диво, но в это время снаружи прозвонил колокол. Всего один раз.

Тот несправедливо судил о веннах, кто утверждал, будто они стыдились обнажённого тела. Соплеменники Волкодава всего лишь почитали наготу слишком священной для каждодневных приличий. В конце концов, не нагим ли Бог Грозы тридцать лет и три года провисел на цепях, пока томился в плену? А когда до северных чащ докатилась Последняя война, славнейшие герои вышли на бой, как на Божий суд, – без кольчуг, нагими по пояс. И в начале каждого года, когда Светынь принималась ломать лёд, а люди помогали весеннему обновлению кулачной потехой, лучшие бойцы, случалось, сбрасывали рубахи…

Как следует затянув набедренную повязку, Волкодав расплёл косы и тщательно расчесал волосы.

Долго ждать не пришлось. Открылась дверь. В сопровождении двух женщин вошёл старейшина Гартешкел. Женщины держали в руках плоскую корзину. Домик сразу наполнился божественным запахом сдобного теста, печёного мяса, яиц, пряностей и орехов.

– Ступай, друг мой, пора, – сказал Гартешкел. – Да пребудут с тобой надежды моего племени, видевшего так много лиха. Да сойдут наши горести и грехи на этот пирог и да расточит их материнское прощение на святом алтаре…