Долги, возникшие из-за снижения налоговых ставок, можно реструктурировать. Обветшавшую инфраструктуру – отремонтировать или заменить. Обратимы даже многие формы экологических бедствий – мертвые зоны в океане, загрязнение вод, потеря биоразнообразия, уничтожение лесов. Однако в случае с выбросами парниковых газов понятие «жить взаймы» не имеет смысла: никто, ни банк, ни Бог – не выдаст нам кредит, настолько разительно превышающий наши возможности. И даже если человечеству кажется, что оно слишком велико, чтобы потерпеть крах, нас никто не выручит.

Совершенно возможно, что в один прекрасный день у нас появится так нужная нам вторая Земля. Люди вроде Стивена Хокинга утверждают, что для выживания нашего вида нам необходимо начать колонизацию космоса в течение ближайших ста лет, а люди вроде Илона Маска активно работают, чтобы это стало реальностью. Мы можем придумать[248], как отправить в полет сто тысяч человек зараз (построение планет создает благоприятные условия для запуска всего один раз в два года – по словам Маска, флотилия колонистов отправится на Марс в полном составе, «как в «Звездном крейсере «Галактика»[249]), разработать способ получения ракетного топлива на Марсе и решить вопрос строительства инфраструктуры, необходимой для длительного существования колонии, не говоря уже о том, что нам придется создавать себе дом в месте со средней температурой минус восемьдесят градусов по Фаренгейту[250]»[251])[252], (подумаешь, проблема с климатом) и смертельной радиацией. Если мы не можем очистить собственные воду и воздух, мы всегда сможем выжить на планете, где нет ни того, ни другого.

От первого полета братьев Райт до первого шага Нила Армстронга по Луне прошло всего шестьдесят шесть лет – это меньше, чем понадобилось Ною на постройку ковчега, короче жизни, прожитой моими родителями. Если бы кто-то из современников братьев Райт предположил, что меньше чем через семь десятилетий человек высадится на Луну – забудем про сотни миллионов землян, наблюдающих это по телевизору, сидя у себя дома, – его идея наверняка столкнулась бы с чем-нибудь посерьезнее скептицизма. Человечеству свойственно недооценивать свою собственную силу создавать и разрушать.

Но, возможно, вопрос не в том, можем ли мы это сделать (предположим, что да), и даже не в том, должны ли(предположим, как и предсказывает Маск, это осуществимо с относительно небольшими инвестициями и в относительно быстрый срок), а в том, что именно – кроме как наблюдать и надеяться – нам все это время делать. До какой степени этот deus ex machina[253] – или десятки других предложенных инженерных проектов, от экранирования солнца массированной инъекцией сульфатных аэрозолей до удаления углерода постфактум и «воздействия на гидрометеорологические процессы» над океаном – заслуживает нашего внимания?

И какая часть этого внимания обратится в страх перед решениями, достойными Франкенштейна, обратившими создания против своих создателей? Комментируя техногенное вмешательство[254] в окружающую среду, обычно скупая на комментарии Национальная академия наук заявила: «[Попытки изменить климат] несут в себе значительный потенциал неожиданных, неуправляемых и прискорбных последствий во всех человеческих измерениях, включая политические, общественные, юридические, экономические и нравственные». Сколько яиц нам следует положить в корзину чудесного исцеления?

А сколько – в корзину законодательных изменений? Не лучше ли нам – им – просто обложить природное топливо налогом пропорционально количеству углеродных выбросов? Запустить амбициозную программу ограничения промышленных выбросов с помощью квот? Поддержать международное сотрудничество с помощью тарифных ставок? Урегулировать общемировые выбросы таким способом, чтобы даже особенно строптивый лидер не смог бы избавить свою страну от необходимости им следовать?

Мы можем попытаться. Мы должны попытаться. Когда речь заходит о предотвращении разрушения нашего дома, ответ никогда не будет либо/либо, а всегда – и то/и другое. Мы больше не можем позволить себе привередничать в том, какие болезни планеты нужно лечить или каким лекарством. Мы обязаны стремиться положить конец добыче и сжиганию природного топлива, инвестировать в возобновляемые источники энергии, сдавать отходы на переработку, использовать материалы, поддающиеся повторной переработке, прекратить использовать гидрофторуглероды в холодильниках, сажать деревья, защищать деревья, меньше летать, меньше ездить на автомобиле, поддерживать введение углеродного налога, менять способы ведения сельского хозяйства, перестать выбрасывать еду и снизить потребление продуктов животного происхождения. И еще и так далее.

Но технологические и экономические решения хороши в решении технологических и экономических проблем. Несмотря на то что глобальный кризис потребует инноваций и законодательных норм, проблема стоит намного шире – ведь это проблема окружающей среды – и включает в себя социальные вызовы вроде перенаселения, несамостоятельности женщин, неравенства в доходах и потребительских привычек. Она затрагивает не только наше будущее, но и наше прошлое.

Согласно данным проекта «Сокращение»[255], четыре самые эффективные стратегии сдерживания глобального потепления включают в себя сокращение пищевых отходов, доступ к образованию для девочек, обеспечение возможностей планирования семьи и репродуктивного здоровья и всеобщий переход на питание, богатое продуктами растительного происхождения. Польза этих прогрессивных шагов выходит далеко за пределы сокращения выбросов парниковых газов, а их основная цена – это наше коллективное действие. Но этой цены нельзя избежать.

Во время Второй мировой войны усилия гражданского населения были совершенно необходимы для победы над заокеанским врагом, но они также дали толчок общественному прогрессу у себя дома. Несмотря на несправедливость, с которой сталкивались во время войны американские меньшинства – сегрегированные военные части, издевательства над американцами японского происхождения – война стала временем общественного прогресса, сформировавшего американскую культуру. В 1941 году Рузвельт подписал указ 8802, в котором расовая дискриминация в государственной оборонной промышленности и правительстве объявлялась вне закона. За время войны членство в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения[256] возросло с восемнадцати тысяч до почти пятисот тысяч человек. На Юге количество афроамериканцев, зарегистрировавшихся на избирательных участках, подскочило с 2 до 12 %, и многие говорили о войне как о «двойной победе»[257] – заокеанской над нацизмом и домашней над сегрегацией. Уход мужчин на фронт[258] освободил место почти семи миллионам женщин, пришедших работать на промышленные предприятия. Доступ к рабочим местам получили также американцы мексиканского происхождения[259]: между 1941-м и 1944 годом их количество на судоверфях Лос-Анджелеса выросло с нуля до семнадцати тысяч. Эти новые возможности, предоставленные женщинам и меньшинствам, обличали системные предрассудки, совершенствовали профессиональные навыки и давали толчок к развитию движения за гражданские права.