— Как думаешь, Федулкин и что за нами следят — как-то связано?

— Сам башку ломаю, — сказал Антон. — Связи вроде и нет, но, с другой стороны, друзья, одна компания. Его убивают, за нами следят. За обоими. Многовато случайностей.

— Глянь в окно, — попросил я, — есть кто?

Антон жил на втором этаже, у него обзор был хороший. Сам я тоже пошел к окну, на подоконник даже не влез, а прокрался, закрываясь занавеской: я не знал, чего можно ждать, значит, ждать можно было всего. На сей раз я увидел двоих — один стерег подъезд, только не читал, а прогуливался, другой в проходе, у стены, стоял и курил. Новые мужики были или те же, разобрать было трудновато, на весь двор горело два фонаря. Но курившего в проходе я вроде бы узнал — тот, что следил за мной по городу, а потом пугал в переулке.

Я вернулся к трубке. Антон сказал, что у него перед домом никого нет, во всяком случае, не видно, а у них там и спрятаться негде, улица да напротив забор. Я рассказал, как у меня.

— А эта больше не звонила?

Я сразу понял, о ком речь:

— Велела не высовываться.

Он думал секунд пять, не больше:

— Надо звонить в милицию. Звони прямо сейчас.

— А что скажу?

— Как есть, так и скажи.

Я попросил:

— Звякни ты, у тебя лучше получится. Тем более ты тех двоих рядом видел, а я из окна.

Помедлив, Антон обещал позвонить.

Мне оставалось только ждать. И сразу появилось пустое время, то есть свободное — но вот для чего? Звонить? Кому? И — что сказать? Была мысль набирать чуть не все номера знакомых и, так сказать, информировать, чтобы, если что, хоть люди знали, авось кто и придумает, как помочь. Но потом остановило самое простое соображение: а если — ничего? Если те внизу просто уйдут и никогда больше не возникнут? Выяснится какая-то их ошибка, поймут, что я им ни с какой точки зрения не интересен, исчезнут, и все — что тогда? Тогда я на годы и годы стану живым анекдотом, суетливым трусом, и друзья-приятели по любому поводу станут вспоминать, что паникеров в войну расстреливали.

Я погасил свет, опять поторчал у окна, однако увидел только сумерки.

Странно, но я вдруг как-то очень отчетливо представил себе Москву за окнами, не вообще столицу, а мою Москву данной минуты, где для меня имели значение лишь три крохотные точки, ну четыре: я в своей квартирке с дверью, укрепленной штырями против неумелых воров, Антон в своей коммуналке — сейчас это был плюс, в коммуналке хоть соседи, свидетели, просто люди, способные хоть в фортку заорать от страха, еще милицейская машина, которая сейчас, может, уже въезжает на нашу улочку, и… и бедняга Федулкин в морге на цинковом столе, где-то я читал, что столы там цинковые.

Я вдруг почувствовал злость — именно за Федулкина. Ну за что его? За что? Жил человек, добрый, нелепый, безалаберный и бестолковый, никому не делал зла, ставил свои дурацкие эксперименты, чего-то сочинял, запивал плесневелую горбушку водой из-под крана — и вот эту убогую жизнь у него отобрали. За что?

Да ни за что. Уж Федулкину бы никто не позавидовал, даже я живу упорядоченней и богаче, у меня хоть зарплата есть, хоть койка, а не тюфяк. И убили его просто так, как меня вчера вечером тот подонок в кепочке шлепнул по щеке — ни за что, просто потому, что захотелось.

Мне вдруг стало стыдно за все мои и Антохины издевки над федулкинским сочинительством. Ведь мы были практически его единственными регулярными читателями, ну еще трое-четверо. Что стоило похвалить? А мы изощрялись, кто как мог, ловили кайф за его счет. Причем и не читали ведь: сунешься в начало, в середину, выхватишь две-три фразы поглупее, и для хохмы хватит. А ведь что стоило похвалить?

На волне раскаяния я взялся за федулкинскую рукопись, тем более что занятия поразумней все равно не было. Читалось, прямо скажу, трудно. Страниц десять подряд шли рассуждения о литературе, о творчестве, о собственном таланте, о бездарности и косности редакторов. Излагалось все достаточно бессвязно, угадывался лишь один смысл: Федулкин пытался убедить самого себя, что настоящий талант должен писать именно так, как получается у него.

Бог ты мой, на что же он потратил последние недели жизни…

Позвонил Антон, голос был упавший:

— Только что уехали.

— От тебя?

— Я просил к тебе. Но раз вызвал я, ко мне и приехали. Милицейская логика. Правда, говорят, в твой двор заезжали — ни живой души. Пойди проверь… Я уж им говорю — спрячутся в подъезд — вот вам и ни живой души. Вы бы, говорю, хоть часок в засаде посидели. Ты, говорят, «Алексу» пять тысяч заплати, он тебе и посидит в засаде. Скажи, говорят, спасибо, что за ложный вызов не штрафуем.

— Уехали, и все?

— Написал заявление — да толку… Кстати, спросил про Федулкина, нашли убийцу или нет. Даже фамилию такую не слыхали. В Москве, говорят, каждую ночь убивают… Вообще-то надо бы на похороны пойти.

Видно, и тут мы подумали об одном и том же. Вообще-то надо бы. Но не одни же мы там будем. Разный будет народец. Могут, конечно, и ОНИ заглянуть на всякий случай, посмотреть на публику. Если, конечно, и тут и там те же самые ОНИ…

Договорились, если что, мгновенно звонить. Чему поможет этот мгновенный звонок, я понятия не имел. Но больше договариваться было, к сожалению, не о чем.

Опять глянул в окно. Ни хрена не видно. Может, они уже здесь, на лестнице.

Теперь я почувствовал не столько страх, сколько злость. Суки! Чего они лезут? Чего им от меня надо? Сижу, как слабый зверь в ненадежной норе, а рядом затаились собаки, знают, что другого лаза у меня нет. И — ждут, вяло перелайваются, позевывают, обнажая клыки. Суки!

Я передвинул к входной двери все, что можно было передвинуть, а на верхушке этой баррикады пристроил десяток пустых бутылок и старое ведро. По крайней мере, не войдут неслышно Кухонные ножи положил на стул у изголовья. В ванной поставил кувшин и пустил горячую воду тонкой струйкой. В старину при защите крепостей осаждающих поливали со стен кипящей смолой. Смолы у меня нет, но кипяток в морду тоже неплохо.

Я лег, но сна не было ни в одном глазу. От нечего делать опять взялся за федулкинскую рукопись. Теория кончилась. Теперь хоть читать можно было. Эксперимент ставился бестолковый, как всегда у него, цель туманна; как он рассчитывал с помощью своей очередной авантюры выйти в Хемингуэи, я понятия не имел. Боюсь, и он не имел понятия. Писал, что на материале этого как бы дневника потом сочинит повесть. Увы, обычно у него из как бы дневника получалась как бы повесть.

Потом одна деталька меня заинтересовала. Надо бы звякнуть Антону, но не хотелось будить. Я вернулся к началу истории, к федулкинскому дурацкому эксперименту. Ко мне его авантюра отношения не имела. А вот к Антохе, может, и да. Во всяком случае, это была первая федулкинская рукопись, которую стоило прочесть повнимательней.