— Что там за чудовища? — спросил я.

Он оглянулся, сказал равнодушно:

— Керкенсы. Такие черви, хотя не черви, а… в общем, не черви. Грызут камень, что-то в нем находят и жрут, ты бы слышал, как чавкают, заодно расширяют пещеры. Надо только направлять их, чтобы рушили что надо, а то наломают…

— Все как у людей, — согласился я. — Пусть ломают, у них вводить демократию не будем. Ты у них надсмотрщиком?

Он покачал головой.

— Слово какое-то поганое.

— Тогда пастух?

— Это ближе, — согласился он. — Христос тоже был пастухом, а не надсмотрщиком, хотя когда я сам прочел, что он и как говорил… гм… У тебя какие-то новости?

— Да, — ответил я. — Черная тень появлялась в моей келье. Это достаточная новость?

Он насторожился.

— И?

— Убралась, — сообщил я.

Он вздохнул с облегчением.

— Слава Творцу!

— Правда, — добавил я, — пришлось наорать на нее, но не думаю, что на нее так уж подействовала моя ругань. Скорее то, что я паладин, профессиональный истребитель всякой нечисти, нежити и прочих демонов и недемонов.

Он всмотрелся внимательно.

— Значит, вас, паладинов, в самом деле страшатся?

— Хорошо бы, — ответил я. — Плохо, когда хорошие люди почему-то побаиваются этой тени. Это значит, поступают не весьма зело и сами это понимают.

— Тогда можем попробовать ее как-то погонять?

— Как? — спросил я с досадой. — Мне ее не догнать. Она быстрее, для нее стены ничего не значат, а я лоб расшибу.

— Да, — признался он, — как-то не подумал. Сперва решил, что можно бы зажать с двух сторон… тут бы наш аббат помог, но у него и так дел хватает…

— Вообще-то, — сказал я осторожно, — что может быть важнее жизни монаха вверенного ему монастыря?

Он подумал, предположил:

— Может быть, жизнь всех монахов?

Я прислушался к грохоту внизу: а что, если эти черви, что не черви, вздумают грызть свод своей пещеры, они ж дураки, наверное, все мы рухнем к ним в пасть. Правда, Гвальберт выглядит достаточно уверенным и знающим, но не секрет, что самые уверенные на свете люди — дураки. А еще они и все знают, и всем дают советы.

— А чем занимается аббат, — поинтересовался я, — кроме защиты периметра Храма?

Он взглянул с удивлением.

— Всем монастырем. А сейчас еще и выборами. Он уходит с должности настоятеля, а за его кресло борются две группы.

— Приор Кроссбрин, — сказал я, — и еще… кто?

Он ухмыльнулся.

— Кроссбрин останется приором, если победит отец Фростер. Ты его видел на трапезе, но вряд ли обратил внимание. Отец Фростер говорит мало, внимание не привлекает, но это самый лучший знаток традиций как нашего монастыря, так и всех остальных на свете. Он строг, но справедлив.

— А кто второй?

— Отец Хайгелорх, — сказал он.

— Тоже знаток?

— Как раз Хайгелорх за реформы, — ответил он. — Резкие. Тебе с ним надо пообщаться, брат паладин. Только вряд ли сейчас, день выборов уже определен, это случится всего через три недели. Потому отец Хайгелорх занят.

— Еще бы, — согласился я. — Быть настоятелем такого монастыря — это огромная власть и ответственность. То-то все слышу из келий Veni Creator…

Он криво улыбнулся.

— Все согласно традиции перед выборами.

— А почему, — спросил я, — аббат не хочет назначить своего преемника? Чаще всего поступают так. В других монастырях. Нормальных.

Он скупо улыбнулся.

— Хорошее уточнение. Чаще всего и у нас так, но сейчас особый случай. Трудно решить, кто прав…

— Выбирают по личностям?

— Точный вопрос, — сказал он с уважением. — А вы, брат паладин, смотрите в корень. Выбирают пути, но во главе каждого стоят определенные люди. Выбирая Фростера, монахи голосуют за стабильность и устойчивость, медленное продвижение к цели, а кто-то за Хайгелорха — тот жаждет рывка с неясными… до конца еще не осмысленными последствиями. Монахи разделились на два лагеря. Тебе нужно принять участие в выборах, брат паладин.

— У меня нет права голоса, — напомнил я.

— Возможно, — ответил он загадочно, — будет. А в нашем случае каждый голос важен.

— Учту, — ответил я. — Спасибо за подсказку!.. А что там за ступеньки… вот там, слева?.. Ниже тоже пещеры?

Он ухмыльнулся.

— Еще какие! Хочешь взглянуть?

— Свежий взгляд, — ответил я словами Жака, — вроде бы хорошо. Не повредит как бы.

— Бог в помощь, — сказал он, — там ступени широкие, но ты только прижимайся к стене. Иначе керкенсы могут заметить.

— Сожрут?

— Они хватают все, — ответил он серьезно, — что двигается. Хотя непонятно, почему.

— Инстинкт, — сказал я книжно. — В древности боролись за место под… сводами с кем-то еще, а теперь просто осталось в памяти.

— Будь осторожен, — напутствовал он. — Ты еще можешь пригодиться в монастыре.

— Ну, спасибо…

Ступени вырублены в отвесной стене, как в разрезанной вдоль толстой трубе, что под углом идет вниз, приходится нагибать голову, в монастыре только брат Жак мне вровень; я двигался медленно и все поглядывал опасливо вниз — никаких перил, а если голова закружится, то рухнешь в бездну, и неизвестно сколько падать, пока неожиданный шлепок в темноте не расплескает в тончайшую лепешку, а то и забрызгает тобой стены.

Однажды сумел краешком глаза увидеть одного из керкенсов, не самого керкенса, а то ли голову, то ли хвост, то ли середину, осталось впечатление чего-то огромного, бронированного, некой чудовищной твари, созданной постоянно прорывать норы.

Монахи, как я понимаю, научились ими управлять, но только частично. Как люди вроде бы управляют пчелами, гордо называя их домашними, хотя пчелы и не подозревают, что кто-то считает себя их хозяином.

Голова продолжает работать, отвлекая от ужасов спуска, я старательно пытался собрать в памяти то немногое, что знаю о выборах в монастырях. Жизнь монахов вся в правовом режиме, это от них пошла мажоритарная система и все прочее, что станет определяющей чертой демократии, а пока такое только в монастырях, где устав тщательно определяет дух, структуры, функционирование и даже механизмы пересмотра и приспособления правовых норм к жизни монашества.

Если старший приказывает нечто «невозможное» для выполнения — и морально и физически, — то монах имеет право возразить ему, однако «без высокомерия или постоянного духа противоречия». В крайнем случае монах может даже воззвать к совести. Проявлять послушание он должен лишь там, где «не замечает греха», как позднее скажут иезуиты.