* * *

— Слушаю, — бросил Громов в трубку.

Для того чтобы приблизиться к телефону, ему пришлось возвратиться на исходную позицию, и Лариса воспользовалась этим, расположившись между ним и дверью.

— Это я, — прошелестел в трубке мужской голос.

— Кто я?! — встречный вопрос Громова более всего походил на свирепый рык.

— Шадура…

— Что еще за шадура такая?! Какого… — Громов осекся. Вот так сюрприз.

Заметив резкую перемену в его настроении, Лариса присела возле двери на корточки и издала первое пробное всхлипывание. Теперь, чтобы выйти из квартиры, пришлось бы сначала отодвинуть ее в сторонку. Нелегкая это работа, когда речь идет не о каком-то неодушевленном предмете, а о молодой привлекательной женщине, которая расположилась на полу в чем мать родила.

— Ну, говорите же, — предложил Громов примолкшему собеседнику.

— Я Шадура, — повторил он. — Тот самый.

— Дальше.

— У меня к вам разговор. Конфиденциальный.

Словно не беглый преступник, объявленный в федеральный розыск, о встрече уславливался, а полномочный посол суверенного государства. Громов поморщился:

— На какое время вам выписать пропуск? Я могу принять вас через тридцать-сорок минут.

— Нет-нет, — поспешно сказал Шадура. — Встреча должна состояться на нейтральной территории. Лично с вами. После известных событий у меня есть все основания опасаться за свою жизнь.

«Сколько угодно таких оснований, — добавил Громов мысленно. — Вагон и маленькая тележка».

— Почему вы хотите увидеться именно со мной? — спросил он вслух. — И откуда вам известен мой домашний номер телефона?

Помявшись, собеседник произнес:

— Об этом при встрече. Жду вас возле МХАТа. В течение получаса. Если замечу что-нибудь подозрительное…

— Имеется в виду старое здание театра или новое? — перебил его Громов, бросив взгляд на часы.

— Старое, — сказал Шадура. — Не то уродливое строение в стиле «пшик-модерн», что на Тверском бульваре, а…

— Понял, — сказал Громов. — Сейчас выезжаю.

Добираться до нужного места было всего ничего. Однако азарт, как всегда в таких случаях, требовал немедленных действий.

— Тогда до встречи, — промямлил собеседник. — Надеюсь на вашу порядочность.

Громов хотел спросить, как они с Шадурой узнают друг друга, но прикусил язык. Лично ему облик этого человека был отлично известен по фотографиям, фигурирующим в деле. А вот каким образом депутат намеревался опознать нужного ему сотрудника ФСБ? Громов ведь не принадлежал к числу людей, чьи портреты публикуются в прессе. Тут крылась какая-то загадка, да и сам звонок был, по меньшей мере, неожиданным. Но все вопросы следовало приберечь на потом, чтобы не спугнуть птичку раньше времени.

— Я скоро буду, — заверил депутата Громов. — Никуда не исчезайте.

Вместо ответа в трубке зазвучали отрывистые гудки отбоя.

— Уезжаешь? — взвыла Лариса. Словно только и дожидалась, когда телефонный разговор закончится, чтобы дать выход своим горючим слезам. — Бросаешь меня, да?.. Я же люблю тебя, дурак такой!.. Я уже и родителям написала, что счастье свое наконец повстречала… А теперь… Как я им в глаза глядеть стану?..

— А я? — возмутился Громов. — Как прикажешь мне себя вести в этой водевильной ситуации? Смотрины какие-то придумали…

— Почему же сразу смотрины! — содрогнулась от обиды Лариса. — Я просто хотела, чтобы отец с матерью не беспокоились за меня… Чтобы все, как у людей… Чтобы…

Выслушивать плачущую женщину — трудно. Но смотреть на нее, такую жалкую, несчастную, было вообще свыше сил Громова. С чужими смертями он свыкся давно. Мириться же со страданиями близких так и не научился.

— На сборы тебе ровно пять минут, — бросил он, отвернувшись от рыдающей Ларисы. — Посидишь в машине, пока я переговорю с одним человеком, а дальше — по обстоятельствам.

— Значит, на вокзал поедем вместе? — Она метнулась в комнату с такой скоростью, что слезы на ее щеках сразу обсохли.

— Не знаю.

— Мои, наверное, целую тонну гостинцев везут, — возбужденно прокричала Лариса, нырнув с головой в первое попавшееся под руку платье. — Самим им никак не справиться.

— Для этого существуют носильщики, — сухо напомнил Громов. На Ларису он уже не сердился. Все его недовольство было направлено теперь против самого себя, давшего непростительную слабину.

— Отец не доверяет носильщикам. Боится, что нарвется на жуликов.

Порывистое движение, каким Лариса натянула трусики, заставило ее ступни оторваться от пола. Громов невольно улыбнулся, вспомнив известный трюк Мюнхгаузена, приподнявшего себя над землей.

— Как-нибудь управитесь, — сказал он.

— Разве ты не…

— Повторяю: это зависит от некоторых обстоятельств. Скорее всего, ты отправишься на вокзал одна.

— Но…

Громов упредил неизбежный вопрос:

— С твоими родителями я познакомлюсь в любом случае. Но поселятся они все же в гостинице, а не здесь. И времени на сборы у тебя уже не осталось. И вообще…

Оборвав фразу, он махнул рукой и направился к двери. Слишком много накопилось в душе, чтобы выразить это словами. А когда Лариса устремилась за ним верной собачонкой, так желание читать ей нотации вообще пропало. Тем более что половину из них честнее было адресовать самому себе.

* * *

На улице было душно и абсолютно безветренно. Люди, шагающие по тротуарам, казались слегка одуревшими. Многие из бредущих неизвестно откуда непонятно куда едва волочили ноги и собственные тени. Воздух — разогретый кисель, солнце — бесформенное пятно, плавающее в жарком мареве. Бросив на него ненавидящий взгляд, Шадура потрогал ладонью горячее темечко и подумал, что так недалеко и до солнечного удара.

Взамен порванной рубашки ему выдали новую — плотную, тесную, почему-то с несуразно длинными рукавами. Стоя на самом солнцепеке в этой грубой робе из джинсовой ткани и стильных брюках от делового костюма, он чувствовал себя на редкость отвратительно. Да и вообще торчать на улице Шадура отвык. Тем более без поджидающего рядом автомобиля.

Все, что происходило с ним после злополучной порции текилы, Шадура называл емким словом «каскахуина». Оставалось лишь надеяться, что черная полоса, в которую он вступил, стелется поперек его жизненного пути, а не вдоль. Иначе впору удавиться. Вот хотя бы длинным, как кишка, рукавом джинсовой рубахи. Самое подходящее ему применение в такую несусветную жару. Манжеты доходили Шадуре чуть ли не до кончиков пальцев, поэтому постоянно приходилось держать руки чуть на отлете, что создавало дополнительные неудобства. И все равно у наряженного подобным образом депутата вид был далек от бравого. Настолько далек, что две пигалицы, прошмыгнувшие мимо него, сначала прыснули, а потом, отойдя подальше, вообще засмеялись во весь голос. «Вылитый пингвин», — донеслось до Шадуры.