— Нет! Не посмеют! — ответствовала толпа.

— Братья! Не лучше ли нам умереть за наше дело, чем жить так, как мы жили раньше? — орал Гапон. — Клянетесь ли вы умереть?

— Клянемся! — кричала толпа, дружно крестясь.

Колонна была уже совсем близко. В окуляры бинокля были отчетливо видны отдельные лица, нечесаные бороды, сальные, причесанные на пробор волосы, простая одежда и даже мозолистые руки. Дети, которые сидели на отцовских плечах, вертелись и вели себя как ни в чем не бывало. Ребята постарше взбирались на фонарные столбы и оттуда выкрикивали поощрительные слова. Колонне Гапона до Дворцовой площади было не больше пятнадцати минут ходу, той, что приближалась к Троицкому мосту, — чуть больше.

И тут они услышали какой-то совсем другой звук. Пауэрскорт взглянул на часы. Двадцать минут первого. Он сразу и не понял, в чем дело, но Михаил резко повернулся в ту сторону, откуда шли путиловцы.

— О Боже! Боже! — задыхаясь, пробормотал он, ухватив одной рукой Пауэрскорта за рукав, а другой указывая на юг. Потом он трижды перекрестился. — Это кавалеристы, лорд Пауэрскорт! У Нарвских ворот! Они изготавливаются к бою! Конские копыта иначе звучат по льду, — беспомощно сказал он, словно это что-нибудь меняло в том, что неминуемо надвигалось. — И посмотрите! За ними, в дальнем конце Нарвской площади, шеренги солдат с ружьями наготове! Будет побоище! Господи, помоги им всем! Помоги России!

До конца своих дней запомнил Пауэрскорт события того дня, те трагические события, что ему пришлось наблюдать вместе с небольшой компанией, собравшейся на крыше Строгановского дворца. Он слышал, как люди, которым случалось тонуть, говорили, что в страшный момент у порога смерти вся жизнь успевает пройти у человека перед глазами. Так произошло и сейчас: первый залп кавалерии, тот жест, которым драгуны выхватили свои шашки, чтобы опустить их на головы жертв, — все это длилось, казалось, не меньше получаса. Припав к окулярам бинокля, он в ужасе смотрел, как по живому бьет, рубит, кромсает сталь. Нападающие будто выбирали, чтобы удар пришелся по лицу или шее, а не по одежде. Вскоре лед ярко окрасился кровью. Многих убили на месте, многих покалечили. Те, кто мог бежать, повернулись и побежали. Другие, подхватив раненых, тащили их на себе. Пауэрскорту почудилось, что в воздухе еще плывет голос Гапона: «Клянетесь ли вы умереть?» — и ответный крик толпы: «Клянемся!» Для многих эти слова оказались последними в жизни. Солдаты-пехотинцы — первая шеренга встала на колено в снег — дали два залпа в воздух, а затем по команде опустили дула пониже. Раз за разом стреляли они по безоружным людям. Пауэрскорт видел, как мальчика, сидевшего у отца на плечах, прямым попаданием в грудь снесло и отбросило футов на десять-пятнадцать с разверстой раной, из которой хлестала кровь. Дай Бог, чтобы он умер сразу, подумал он, и только тут почувствовал, что кто-то дергает его рукав. Это молодой Шапоров, заливаясь слезами и выкрикивая: «Негодяи!», страдал так, словно на его глазах погибал родной город. Офицер, командующий инфантерией, распоряжался картинно, как на параде: «Заряжай! Цельсь! Пли!» — и каждый залп приносил смерть людям, заполнившим площадь вокруг мемориальных Нарвских ворот. Поставленные здесь в ознаменование победы над Наполеоном в 1812 году, сегодня эти ворота стали свидетелем куда как менее славного события в истории России.

Наконец, когда у Пауэрскорта не осталось сил смотреть на эту страшную расправу, пальба прекратилась. Вся площадь была покрыта мертвыми и умирающими. Конники, не успокоившись тем, что усеяли все вокруг изрубленным людом, преследовали тех, кто бежал или понуро брел в сторону рабочих районов города, в сторону дома, где надеялся обрести безопасность. Настигнутые ударом шашки, те, кто не сумел увернуться, валились наземь, чтобы умереть на улицах имперской столицы.

Но это было не все. Наступил черед тех, кто шел колонной к Троицкому мосту. Шапоров, не отпуская руки Пауэрскорта, рыдал в голос. Де Шассирон стоял белый как мел. На этот раз военные устроили бойню в обратном порядке. Сначала за дело взялась пехота. Залп за залпом палила она в голову колонны, проникая все глубже в людскую массу по мере того, как те, кто оказался в ближнем ряду, падали замертво на месте или, повернув, пускались бежать. Затем, когда сравнительно стройная до того колонна превратилась в обезумевшую толпу раненых и испуганных людей, причем некоторые упрямо стремились к своей безнадежной цели, к Дворцовой площади, а другие бросились назад, к дому, — вмешалась кавалерия и с криками ненависти к посмевшей открыть рот черни принялась рубить демонстрантов. Пауэрскорт видел в свой бинокль, как какой-то драгун одним ударом размозжил голову жертве, а потом, издав победный вопль, плюнул на мертвого, когда тот медленно валился навзничь.

Остатки демонстрантов, еще не пролившие кровь, и те, кто прибился к ним из других колонн, между тем вышли на Невский в отчаянной попытке все-таки дойти до Зимнего. Их встретили ружейные залпы и конники с шашками наголо. Но колонна, пополнившаяся теперь студентами и зеваками, неодолимо двинулась вперед. Солдатам было приказано разогнать ее, действуя кнутами и ударами шашек плашмя. Когда выяснилось, что действия это не возымело, снова началась пальба. Пауэрскорт в ужасе видел, как девушку, взобравшуюся на железную ограду, пригвоздило к ней градом пуль. Вопли раненых и умирающих поднялись к крыше Строгановского дворца. Подростка, который забрался на конную статую, сбросило артиллерийским ударом. Раненые и убитые дети падали с деревьев, на ветвях которых устроились, чтобы больше увидеть. Было уже без двадцати два, совсем немного оставалось до намеченной встречи с царем. Огромное множество людей, теперь уже мрачных и молчаливых, наливаясь гневом, повернуло к дому. И только когда на Невском, густо усыпанном мертвыми, осталось лишь несколько раздробленных стаек, спешащих прочь в сторону Московского вокзала, — только тогда пальба прекратилась. Уланы торопили прочих разойтись, погоняли, ударами заворачивали упрямцев, не желающих подчиняться. Пауэрскорт смотрел, как какой-то кавалерист, наклонясь к земле, наколол на свою шашку целую пачку каких-то бумажек, и терялся в догадках, что бы это могло значить, пока двое других уланов не подтащили к кавалеристу умирающего, который был весь в крови. Конец шашки с наколотыми на нее бумажками полили свежей кровью, нашли на Мойке ближайшую полынью и сбросили в бурлящую воду остатки прокламаций — потому что да, это были листовки. Требования права голоса, свободы слова, представительного собрания, равенства всех перед законом — все мечтания отца Георгия Гапона и ста сорока тысяч его сторонников оказались в черной реке.

— Ему этого никогда не простят, — глухо проговорил Михаил. — Никогда. Пока стоит на земле этот город, пока жив последний из участников демонстрации, пока живы их дети и внуки, жители Петербурга будут помнить этот день и ненавидеть того, кто стал причиной таких страданий.

Он все еще держался за рукав Пауэрскорта, и лицо его было мокро от слез.

— Михаил, — сказал англичанин, — нужно как-то помочь раненым. Тут во дворце наверняка есть перевязочный материал, надо вынести воды, водки, наверно, она пойдет как обеззараживающее, женщины скажут, что еще может пригодиться. Только давайте поторапливаться.