князь Андрей для него алчный до чужих княжений горделивец, желающий быть «самовластцем» во всей Русской земле.

Постоянные княжеские междоусобицы в наше время часто приравниваются к криминальным «разборкам», но эта аналогия абсолютно неверна. В условиях, когда отсутствовал непреложный закон, определяющий права на тот или иной престол, война нередко становилась последним доводом, а точнее, формой Божьего суда — Бог на стороне правого. В этом отношении распри между властителями напоминали «поле» — судебный поединок, на который даже в XV и XVI веках выносили некоторые дела. Победа одной из сторон считалась свидетельством ее правоты. Иван Грозный однажды заявил на переговорах с польскими послами: «Ино ведь кто бьет, тот лутче, а ково бьют да вяжут, тот хуже»[204]. По точному пояснению исследователя, «это не простой цинизм: тот, „кто бьет“, бьет ведь по велению „божьей судьбы“, поэтому он и „лутче“»[205].

Принцип старшинства еще не закрепился в междукняжеских отношениях: завещание Ярослава Мудрого утверждало его политически, как наделение старшего в роде полнотой власти, а почитание Бориса и Глеба — религиозно, как послушание младших князей воле старшего. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» изображал деяния братьев именно с религиозной точки зрения. Он мерил их поведение во многом меркой, прилагаемой к черноризцам, а не к мирянам. Показательно, что он посчитал необходимым оправдать брак Бориса, хотя женитьба, обязательная для князя, наделенного властью, вовсе не противоречила христианской этике — она не соответствовала лишь монашеским обетам: «Благоверный же князь (Владимир Святославич. — А. Р.), видя, что блаженный Борис повзрослел, захотел женить его. Блаженный{52} мало заботился об этом, но умолили его бояре не ослушаться отца, и исполнил он волю его. Сделал же это блаженный не ради похоти телесной, ни в коем случае, но обычая ради кесарского{53} и послушания отцу»[206]. Равным образом и в Житии Феодосия Печерского Нестор устами святого обличает скоморошьи игрища при дворе князя Святослава, признавая их обычными для княжеского быта и называя при этом Святослава здесь же «благим»: поведение князя меряется ригористической, суровой монашеской мерой, но при этом признается существование иной, светской нормы[207].

К своим читателям автор «Чтения…» обращается со словом «братие» («братья»): «Видите ли, братья, немилосердие окаянного?», «Видите ли, братья, как возвышена покорность старшему брату, проявленная святыми?»[208] «Братие» — это обычное обращение к монахам. Г. Ленхофф обратила на это внимание и отметила, что Нестор описывал аскетические добродетели братьев, о которых умалчивает их другое пространное житие, «Сказание о Борисе и Глебе». Она высказала мысль, что «Чтение…» было создано для читателей из монашеской среды[209]. Но обращение «братия» — между прочим, именование членов христианской общины уже апостолом Павлом — употреблялось не только в монашеской среде, но и, например, в дружинной[210]. Несомненно, Нестор как монах в обращении «братие» подразумевает прежде всего иноческую аудиторию. Тем не менее круг тех, кому адресовано «Чтение…», можно трактовать более широко: житие предназначено для всей христианской «братии», для всех, входящих в Церковь.

Прославляя во вступлении к созданному им житию крестителя Руси князя Владимира Святославича, отца Бориса и Глеба, Нестор пишет, что до него страна не была знакома с христианской верой, потому что Русскую землю не посещали миссионеры, по ней не ходили, в ней не проповедовали апостолы — ученики Христа, так что она пребывала во мраке язычества: «А в то время оставалась страна Русская в первоначальном обольщении идольском, ибо не слышала ни от кого слово о Господе нашем Иисусе Христе, и Апостолы не ходили к ним, и никто не проповедовал им Слова Божьего»; «И никто не приходил к ним, кто бы благовестил о Господе нашем Иисусе Христе»[211]. М. Д. Присёлков истолковал эти слова как указание на великую и исключительную заслугу Владимира, обратившегося к Богу и обратившего в новую веру свою страну: это его единоличное деяние. По мнению историка, Нестор, как представитель «патриотической партии», полемизировал с русскими митрополитами, назначенными Константинопольской патриархией из греков, и с русской «прогреческой партией». Как считал исследователь, Нестор в «Чтении…» отвергал легенду о посещении Руси апостолом Андреем. Позднее эту легенду будто бы включил в новую, составленную уже после Нестора редакцию «Повести временных лет» игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр по повелению киевского князя Владимира Мономаха — «грекофила», сына греческой принцессы. По утверждению Несторова биографа, идею об апостоле Андрее — проповеднике христианства на Руси стремились внушить ее обитателям византийцы, чтобы таким образом принизить деяния Владимира, указать на нетвердость в вере русских, которые не могут обойтись без опеки со стороны греческой церкви: «…усвоение брошенной греками мысли было чревато печальными последствиями и выводами: если апостол Андрей распространил на Руси христианство (проповедовал и крестил), то, выходило, правы греки в своем недоверии к нашей способности сохранять и оберегать православие и, следовательно, в своем требовании от нас признания над собою греческой гегемонии; ведь Русская земля впала потом опять в язычество, и только у греков Владимиру удалось найти православие и с греческой помощью ввести его вновь по Русской земле. Если Владимир был реставратором русского христианства, то его дело напрасно и сравнивать с делом Константина, действительно крестившегося из язычников, а следовательно, напрасно и искать для него той чести и признания, какие церковь оказала Константину»[212].

В предыдущей главе я уже оценивал присёлковскую концепцию противостояния «патриотического» и «прогреческого» направлений в Киевской Руси как сомнительную и основанную на шатких предположениях и домыслах. Действительно, в 1051 году по настоянию Ярослава Мудрого русские епископы избрали в киевские митрополиты священника Илариона, прежде написавшего знаменитое «Слово о Законе и Благодати», в котором он утверждал равное достоинство византийского и русского христианства[213]. Весьма вероятно, что поставление Илариона в митрополиты произошло без последующего рукоположения в Константинополе — а такое рукоположение было обязательным, — и это была первая попытка обретения Русской церковью автокефалии{54} — независимости от Константинопольской патриархии. Действительно, в древнерусской словесности были две разные версии крещения князя Владимира — по одной из них, отразившейся в «Памяти и похвале князю Владимиру» некоего Иакова Мниха, князь крестился по собственному решению, а по второй, зафиксированной в «Повести временных лет», — к окончательному принятию решения князя сподвигли внезапная болезнь (слепота) и настояния невесты, византийской царевны. Но не исключено, что Иларион все-таки был позднее рукоположен в Царьграде[214]. К тому же Нестор ни в одном из своих произведений не высказывается за автокефалию Русской церкви. Что же касается крещения Владимира, как оно описано в летописи, то