– Буду ждать, – отвечает она. – Хорошего тебе вечера, Даш. И спасибо. С тобой мне полегчало.

– Да, я заметила, что смелости прибавилось, – смеюсь я. – Спокойной ночи, Лучик.

– И тебе, – желает она, а я предчувствую, что никакой спокойной ночи у меня не предвидится.

Похоже, никакой спокойной ночи у меня не предвидится. И завтрашний день будет на нервяке, и следующая ночь, и вся моя дальнейшая жизнь. Я же по сути скоро дедом стану, избежав статуса отца. О чем еще можно мечтать в тридцать семь? Конечно, о солидности. Только от той, что маячит перед моим носом, хочется пустить себе пулю в лоб. Хоть Бабочка отвлекает. Никак не могу забыть ее волнительный трепет в моих объятиях. Испугалась Дарья Николаевна. Затряслась, все слова позабыла, а на поцелуй ответила. Робко, но сладко. Голодная она. До одури голодная. Кандидат в мастера спорта боксерские груши до дыр колошматит, а бабу свою до истошных криков оттрахать не может. Муж, блядь.

Перелопачиваю переписки Лучианы с Котей еще раз. В звонках, увы, везде блокировка, записей нет. Так что переписки – все, за что я могу зацепиться. Узнать стиль, выявить «блошек», прочувствовать характер. Вот еще бы хоть одно голосовое сообщение от него. Но это же слишком просто, Роман Алексеевич. Тогда судьба-злодейка не насытится твоими мучениями.

– Мобила Коти. – Вошедший в комнату Фаза кладет передо мной телефон. – У вашей племянницы был. Так что про ромашки она вам писала. Говорю же, босс, кишки угомоните. У вас сейчас мозг кипит. Вам в таком состоянии вообще противопоказано думать. На Кристину отвлекитесь, или на училку свою. Выпустите пар.

– Наверное, ты прав. Всегда прав, – вздыхаю я. – И кто только в тебя столько мудрости не по годам вложил? Мать твоя вроде рано померла. Как я, осиротел в детстве. А папаша твой под пули вечно лез, пока одну в сердце не схлопотал. Последнюю. Неужто Люков так поднатаскал?

– Скорее, дед его.

– Кэп? – уточняю, кивая. – Помню-помню его, старика. Толковый мужик. Военный, да? Как его звали?

– Почему звали? Живет и здравствует. С правнуками нянчится, Никитич.

– А-а-а, да-да, Никитич. Крутой мужик. Ясно теперь, откуда у тебя хватка такая. Солдатская. Только он-то за благородство топит, а ты бандитствуешь.

– У всех свои слабости, – отвечает Фаза. – Считайте, у меня законофобия. Ненавижу быть связанным по рукам и ногам. Кодекс и честь – это одно, а рабство – совсем другое. Благородство тоже – вещь хрупкая. Любого можно взять за яйца и заставить пойти на сделку с совестью.

– Умный ты, – констатирую я, сканируя эту глыбу льда взглядом. – Тебя надо на расстоянии возле себя держать.

– Это как?

– Близко подпустишь – ты укусишь. Далеко отпустишь – заставишь пожалеть. В золотой середине тебя держать надо.

– Держите, – пожимает он плечами, – я против, что ли?

В дверь скребутся. Я подаюсь назад, навалившись на спинку кресла, и улыбкой встречаю входящую в комнату Бабочку. Хреново она выглядит. Бледная, злая, в глазах костры. Была бы смелее – точно врезала бы мне кулаком в челюсть.

– Саша, оставьте нас, – требовательно просит она Фазу.

Ничего не сказав, он без резких движений разворачивается и выходит.

– Ну как она там? Пообщались? – спрашиваю, кивая Бабочке на диван.

Она кладет на него халат и сумку, а сама задерживается на ногах, скрещивает руки на груди и строго задирает подбородок.

– Это ты загнал ее в ловушку! Посторонний человек протянул ей руку помощи. Подарил ей цель, вдохнул жизнь. Полюбил. Она полюбила. А ты сейчас хочешь убить их за это?

– О-о-о, – протягиваю я. – Может, навернешь стаканчик? – Указываю на початую бутылку коньяка. – Ты, если не умеешь считать, – продолжаю, встав и откупорив крышечку, – то я этот параграф поясню. Этот поганый носитель стоячего хрена помакал его в мою малолетнюю племянницу.

– Боже, горе-то какое! У моей коллеги в прошлом году ученица-семиклассница родила от десятиклассника. И никто не истерил. Детей даже расписали. С малышом бабушки помогают. А Лучине восемнадцать! И судя по ее словам, мужчина, который, как ты говоришь, помакал в нее свой стоячий хрен, от нее не отказывается, любит, ухаживает. А она, дурочка, тебя любит!

Я наливаю немного коньяка в один стакан и побольше в другой. Беру их в руки и приближаюсь к Бабочке. Она сжимается, но не пятится. Какой бы ей дать? Щеки пунцовые. От злости. Протягиваю тот, в котором побольше порция.

– Любит, говоришь, ее? Какой прекрасный принц. А что же он тогда по-мужски со мной не разберется?

– Твоими варварскими методами? – усмехается Бабочка. – Может, умный. В приоритете любимая женщина и ребенок. Сначала им комфорт и безопасность обеспечил бы, потом бы с тобой вопрос уладил. Но не у нее на глазах. Потому что явно уважает ее, знает, как ты дорог ей. Боль причинять не хочет.

Я одним глотком осушаю свой стакан, выжидаю секунду и заливаю в себя тот, от которого отказывается Бабочка. А то у меня от ее строгости уже в глазах туман, а в паху пекло.

– Ты всегда заступаешься за тех, кого не знаешь? А за меня вступилась бы?

– Я только что узнала, что ты еще ужаснее, чем о тебе говорят. Ты убил лучшего друга. Это так?

Сука, ну какого черта сейчас это всплывает?! Мне что, всю жизнь этот крест на себе тащить?! Сжимаю в руках стаканы, силясь их раздавить, изрезать себе ладони осколками, лишь бы забыть Себа и все, что с ним связано. Но Бабочке врать не могу. Она смотрит в глаза и оголяет душу. Чувствую себя обнаженным мальчишкой перед ней.

– У тебя права есть? – спрашиваю без намека на улыбку.

– Права? – хмурится, не догоняя.

– Тачку водишь?

– Да, права есть. Вожу. – Бабочка напрягается, не понимая, к чему клоню.

– Хорошо. Поехали.

– Куда?

– Хочешь о моем лучшем друге узнать? Поехали. Все узнаешь.

– Я не езжу с незнакомыми пьяными мужчинами, – шипит язвительно.

– Я знакомый, мы уже целовались, – напоминаю не менее жаляще. – И не пьяный, а расслабленный, даже заплетык не языкается, – дергаю уголком губ. – Да и за рулем-то ты. Это мне бояться надо. Увезешь за город, совратишь.

Тяжело вздохнув, Бабочка закатывает глаза. Плевать было бы на меня и мою семью, не стояла бы сейчас здесь, не дерзила бы, не ковыряла бы старые раны. Значит, ты на правильном пути, Роман Алексеевич. Скоро будешь греть ее в своей кроватке.

– Я лишь хочу, чтобы у Лучианы и Артура все было хорошо, – поясняет она свое согласие, беря сумку. – И переоденьте рубашку. Роман. Алексеевич. У вас рукав в крови.

Ай, блядь! Так осатанел от всего, что забил на свой внешний вид. Небритый, взъерошенный, еще и в грязном. Покоритель женских сердец, мать твою, во всей красе!