Стелла зажгла несколько свечей в стеклянных лампадках и три масляные лампы, потому что зимний свет уже мерк. Она выбрала в шкафу сиреневое платье в серебряных блестках, с пышными рукавами, которое называла платьем цвета луны. Надела его, подпоясалась ремешком из золоченой кожи, так как платье было ей велико, а пояс удерживал над ступнями массу тафты, которую Стелла опускала за спиной наподобие шлейфа. Она достала из сундучка диск, вставила его в аппарат и встала в позу. Звуки пассакальи из «Армиды» Люлли наполнили чердак; Стелла присела в глубоком реверансе и начала танцевать.

Она знает, что он ее видит. Она вкладывает в танец всю свою душу, весь талант, всю надежду. Она хочет заклясть одиночество и горе. Каждый жест борется с ее страданиями, сомнениями, разочарованиями, ее, и ее матери, и сгинувшей Маризы, и несчастного Джеки, и потерявшегося в городе Мехди. Она танцует, совершенно преобразившись, и движения ее в точности попадают в ритм пассакальи, выражая ее бесконечную печаль.

* * **

Сначала в него вливается музыка, точно эликсир жизни, потом он видит фигуры, создаваемые телом ребенка. Все вместе действует как зелье против забвения. Всплывает далекое прошлое, когда он сам был ребенком, до разочарований и горечи, до оружия и крови. Он в этом доме, том самом, где он блуждает испокон веков, где живут теперь мать и дочь. Сидя за столом, он ест ломоть хлеба, намазанный медом. За его спиной суетится служанка; это Макселланда, она молода и смазлива. Он часто поглядывает украдкой на ее грудь, когда она приходит перед сном подоткнуть одеяла ему и сестре. Его сестра Берта. Ей семь лет, ему одиннадцать. Сейчас он доест и побежит к ней, на улицу, к пруду. Но Берта нетерпелива. Она врывается в кухню, с красными щеками, растрепанная.

– Иди скорее, Никола, Боженька зажег огонь!

Берта уже умчалась. Он засовывает в рот остаток хлеба и бежит следом. Девочка скачет у кромки воды и, завидев его, показывает ему что-то на западе. И тут он видит его, огромное солнце, которое величаво опускается за лес, воспламеняя все на своем пути. Они стоят рядом, и Берта оборачивает к нему лицо, с гордостью, как будто это она приказала дневному светилу так красиво уйти. Но вот ей уже прискучило зрелище, и она бежит за старым гусаком; подпрыгивает, смеется, спотыкается, падает и заливается смехом еще пуще. Гусак ей тоже надоел, и она возвращается к брату с лукавым видом.

– Спорим, я первая добегу до сарая!

И они пускаются бежать. Она быстронога, но он шустрее. Он дает ей фору, делает вид, будто не может ее догнать. С победным криком Берта вбегает в сарай и падает в сено. Через две секунды он опускается рядом.

– Знаешь, – говорит он, переводя дух, – когда я вырасту, я на тебе женюсь.

Что сталось с Бертой? Гнетущее чувство шевельнулось в нем, смутная уверенность в несчастье. Он пытается представить взрослое лицо сестры, и ему является молодая женщина; красивое лицо, худое, томное, осунувшееся. Берта лежит в постели, такая же белая, как льняные фламандские простыни. Это видение ему невыносимо, но он хочет знать. Что сталось с Бертой, пылкой, прекрасной, неугомонной Бертой? Той, кого он, наверно, любил больше всех на свете. Почему она умирает такой молодой? Чем она больна? И вдруг на него снисходит уверенность, что кровать, на которой она лежит в агонии, находится здесь, в этом доме. Значит, она не замужем? Она должна была выйти за Жеана де Гранмона, мелкого дворянчика из новых, готового принести в семью внушительное состояние. Но Берте не нравился этот фат с дурными манерами. Тогда посватался сеньор д’Оэ, потом граф де Ланнуа… и еще фламандец, имя которого он забыл; они обхаживали ее наперебой, кичась своими титулами, своим родом, своими кружевами. Но она попросту отваживала их равнодушно и медленно угасала. Она ни за кого не хотела замуж.

Он помнит, какой гнев охватил его, когда она отказала последнему, этому фламандцу, богатому как Крез. Семья Сен-Фонтен была разорена, по уши в долгах, а Берта отвергла партию, которой позавидовали бы многие знатнее ее. Тем более что парень был не урод и не глупее других. Он тогда вспылил, наговорил ей ужасных вещей, даже тряс ее, когда она была уже так слаба. Он подхватил ее, чтобы не дать упасть, и испытал потрясение от худобы ее тела, прежде налитого, а теперь утопавшего в большой ночной рубашке, которую она больше не снимала. Потрясение и отвращение. Берта почувствовала его брезгливость и, чтобы испить чашу до дна, легла и показала ему свои тощие, костлявые ноги, а потом взмолилась, чтобы он ее поцеловал. Скрепя сердце он повиновался и приложился губами к пылающему влажному лбу. Приложился губами… А она – она нашла их, подняла голову и захватила его рот своим, сухим и растрескавшимся. И обвила его руками, прижалась к нему с неожиданной для этого изнуренного тела силой и прошептала… Что она сказала ему на ухо, он не помнит. Он только видит ее слишком блестящие глаза, полные любви и вызова, эти темные глаза, что пронзают душу и мучают ее.

Отзвучали последние аккорды пассакальи. Девочка исчезла, и стало темно. Он остался один, неотступно преследуемый глазами Берты и тайной забытых слов. Он не хочет возвращаться в небытие, ему нужна компания. Он цепляется изо всех сил, чтобы не кануть. Он должен увидеть ее, быть рядом с ней, с Роксанной. И он идет на поиски, в этом доме, где он никогда не перемещается по собственной воле, где его несет какая-то сила, как беспомощного младенца. Он должен спуститься, добраться до «жилых» комнат, до кухни, где женщины проводят большую часть времени, когда они дома. Он слышит голос Роксанны издалека; она, кажется, говорит с котом, который теперь живет здесь. Голос у нее ласковый. Ни с кем, наверно, она не обращается так хорошо, как с этим котом, невозможная эта женщина.

Он приближается к голосу, и вот он в кухне. Котяра восседает на столе и наблюдает за своей хозяйкой, которая чистит рыбу. Это большие угри, такие водятся в пруду, безвкусные. Когда Макселланда готовила их, они с Бертой всегда припрятывали парочку, чтобы отдать старой Жакотте, которая обходила деревню по субботам. Жакотта была знахаркой, говорили, что она немного колдунья; в любую погоду на улице, всегда полуживая от голода; дома у нее не было, и она просила стол и кров за свои услуги.

Когда лекарства доктора Муазена оказались бесполезны, лечить Берту позвали Жакотту. Пришлось послать конюха, чтобы привезти ее на телеге: целительница уже не ходила, доживая последние дни у мельника в Виле. Жакотта долго пробыла в комнате больной. Выйдя оттуда, она заявила, что надо служить мессы за Берту и мазать ей подошвы ног топленым салом. Мать сделала все, что она велела, подмазать пришлось не только Берту, но и аббата Кюиссо, разумеется, без всякого результата, только простыни провоняли прогорклым жиром.

Он наблюдает за Роксанной, которая никак не может снять скользкую кожу; рыба выскальзывает из ее неловких пальцев; она бранится, рвет и мечет, но сидящего рядом Мурлыку этим не проймешь; он взирает на нее с нежной жалостью, как смотрят на умственно отсталых. Она замечает это, но не гонит его, а гладит и дает кусочек кожи. Знала бы она, до чего скверная эта рыба, не старалась бы так. Но она выбивается из сил, можно подумать, что для нее вопрос чести разделаться с гадкой рыбиной. Иногда она утирает лоб или щеку тыльной стороной ладони, размазывая на себе сладковатый запах. Он чувствует его, этот запах. Он так хотел быть рядом с ней, но плохо выбрал время… Наконец она выпотрошила эту тварь. Берет в руки второго угря, но откладывает его и садится. «Ты их съешь, – говорит она коту, – меня уже от них тошнит». Она идет в кладовую за сушеным мясом и накрывает на стол: немного редиски, хлеб, крутые яйца и мясо у них сегодня на ужин. Она зовет Стеллу, и та тотчас спускается.