У тети Светы была животная страсть к наживе, и отсюда-то и происходила ее злоба.

Вернувшись после бани, она снова стала пить и есть, а я продолжала сидеть у стены на табуретке. Даже картошку мне пришлось есть там же. К столу тетя меня не пригласила, намекнув, что за столом мне не место.

Первый раз в жизни я ела пустую вареную картошку без соли, масла и хлеба.

После бани у тети на столе появилась тушеная курица. Птица тушилась в чугунном горшке, пока тетя парилась, смывала грязь и дорожную пыль.

Я очень любила курицу, но как я могла получить хоть крылышко?

Манера, с которой тетя обращалась со мной, пугала и подавляла меня, и в таком состоянии я не могла ничего попросить. Мне даже показалось, что у меня пропал голос.

Принявшись за курицу и запивая ее коньяком, тетя заговорила со мной о «наших делах».

«Слушай меня, детка, – сказала она. – Завтра нам предстоит много работать. Смотри, не дури! Не глупи!

Показывай волосы, тычь руки, тряси пальцами, говори, убеждай, упрашивай, и чтобы поверили! Ясно? Ты была смертельно больная, лысая, безобразная, в парше, в бородавках, кашляла кровью, а теперь это прошло, и ты смеешься и радуешься. Понятно? Будешь говорить: «Знаете, добрая тетя, сколько я пережила? Ко мне ни один мальчик не подходил, и ни одна девочка, а теперь я староста класса! Учусь на одни «пятерки»! И не вздумай растеряться или сказать не то! Я тебя, поганку лесную, растопчу там же, на месте!»

Наверное, тетя уже давно решила, что ругательства и обидные выражения имеют большую силу воздействия на детей, чем нежность.

Она грозила мне кулаком, скрежетала зубами, хмурилась и то уменьшала, то щурилась, то пучила глаза. Повышала голос и кричала: «Все уразумела?»

Я боялась этих криков и кивала.

Вот странно: раньше мне казалось, что самое естественное чувство – это доброта. А тут, в доме Светы, я вижу, что естественное чувство – злоба.

До вечера я просидела на табуретке, и у меня сильно заболела спина. Тетя лежала на диване, листала какие-то журналы, смотрела телевизор, дремала. Обо мне она словно забыла.

Я не знала, где находится уборная и подумала: «Что будет, если я не стану спрашивать, а сама пойду и поищу?»

Наконец я решилась и вышла в сени. Там были две двери. Одна из них, очевидно, вела на веранду, а другая – в кладовую. Но где же уборная?

Я приоткрыла одну дверь и увидела Колю, сидящего на старой кушетке. Он тут же вскочил, выбежал ко мне, больно схватил за локоть и потащил в дом.

Он приволок меня к тете, как пойманную воришку, и не отпускал меня, и я болталась, как кукла.

«Вот, поймал у кладовой», – сказал крючконосый пес моей тети.

«Да-а? – протянула тетя, удивившись и скривившись от злости. – Ты чего, детка? Чего задумала? Пошла шарить, вынюхивать? Чего искала? Говори! Здесь все мое! Твоего ничего нету, как ни ищи!»

Услышав про уборную, она смягчилась. Уборная находилась с другой стороны дома. Нужно было обойти дом по каменной дорожке.

«Дай ей ключ», – велела тетя псу Коле.

Оказалось, что уборная запирается на ключ. Как и все в этом доме: все двери, все помещения, все шкафы и сундуки. И даже холодильник.

После уборной мне оставалось вернуться на свою табуретку, поскольку тетя ничего другого мне не предложила.

Мне не предложили помыться в бане. Не предложили хорошую постель с чистым бельем. С наступлением ночи тетя повела меня в маленькую комнату, где стены были заставлены сундуками, образовав узкий, полутораметровый проход, подобие норы. Это и оказалось моим жилищем.

Коля принес тюфяк, старое покрывало и маленькую диванную подушку.

«Спать будешь здесь, на полу, – сказала тетя. – Не развалишься. И в окно не вылезешь, потому что здесь нет окон».

Я поразилась. Где же будет стоять мой стол, сидя за которым я буду читать и писать, выполняя школьные домашние задания? Где будут полка для книг и шкаф для одежды?

Была середина августа, и я, конечно, думала о школе. Я перешла в пятый класс и гадала, где мне предстоит учиться.

Я понадеялась, что с наступлением школьной поры все изменится, то есть тетя перестанет брать меня с собой, чтобы ходить по поездам и обманывать доверчивых людей рассказами о волшебной старушке, избавляющей от болезней при помощи сжигания денег. Мне было ужасно противно этим заниматься, как, думаю, было бы противно всякому нормальному человеку.

Частенько бывало, что, стоя на платформе, тетя издали разглядывала свою жертву. У нее было изумительно хорошее зрение. И она невесть как знала, какой именно человек отдаст ей свои денежки. Перед «работой» она почти всегда наклонялась ко мне и сквозь зубы пугала расправой или детской колонией, если я вздумаю растеряться или забуду какую-нибудь важную деталь моей легенды.

Иногда тетя прибавляла к моей «чудесной истории исцеления» абсолютно невероятные детали. Как-то раз она заявила старушке с дрожащими руками и лицевым тиком, что у меня было то же самое, причем это случилось со мной, когда я очнулась от летаргического сна. Будто бы я целый год спала точно мертвая, то есть не дыша. Все думали, что я никогда не проснусь и во сне зачахну и умру. Помогла мне, конечно же, старушка-целительница: сожгла аж двадцатипятирублевую бумажку! Через три дня я проснулась невредимая и румяная, и все заплакали от счастья, но тут меня охватила трясучка. И снова послали к волшебной бабусе двадцать пять рублей с моим именем. А та сказала: «Нет, достаточно двадцати». И сожгла две десятирублевки. И теперь я, совершенно здоровая и счастливая, еду в Москву на математическую олимпиаду.

Понятно, что эти невообразимые детали должны были усиливать впечатление тех, кто сам мечтал выздороветь. Но иногда тетя примешивала к моей легенде совсем уж фантастические вещи. Один раз она сказала, что я пять лет подряд болела лунатизмом и гуляла по ночам, и никакие доктора не могли мне помочь. Обычно я бродила, вытянув перед собой руки, босая и в ночной рубашке, вокруг дома. Но однажды в особенно лунную ночь я вылезла в окно и отправилась через поле на кладбище и угодила в вырытую накануне могилу. Утром какие-то люди привезли хоронить своего умершего родственника, а в могиле спит десятилетняя девочка в ночной рубашке! Люди от страха разбежались кто куда. И только одна молодая женщина осталась, потому что догадалась, какой у меня недуг. Она-то и посоветовала поехать к старушке, сжигающей деньги. И вот что поразительно: эта женщина вскоре исчезла. Стали спрашивать о ней – кто она, откуда и чья родственница, и оказалось, что никто ее на знал. Незнакомая. Приезжая. И тогда один дедушка догадался: это ангел прилетал, чтобы помочь девочке… Через три дня меня повезли к целительнице, и лунатизм оставил меня навсегда. Вот какая помощь пришла от ангела!

Помню, что эту историю тетя рассказала двум деревенским женщинам, используя свой удивительный шепот. Этот шепот могли слышать только те, с кем тетя и затевала разговор, а посторонние люди ничего не разбирали. Те деревенские дамы были невероятно доверчивы и слушали очень-очень внимательно. Затем они разглядывали меня с большим изумлением. После этого они вышли с нами из поезда на платформу, хотя должны были ехать дальше. Это тетя посоветовала им выйти, чтобы «все происходило под чистым небом», а не в вагоне. Потому что с неба за людьми наблюдают ангелы, которые и проследят, чтобы денежки с именами и перечисленными болезнями попали в руки старушки-целительницы, а не демонам. Доверчивым женщинам это понравилось – про чистое небо и про ангелов. Каждая отдала тете двенадцать рублей. Всего за сорок минут тетя «заработала» двадцать четыре рубля.