– Их не было в лагере, когда мы там пролетали. Они к нему шли. От лагеря к нам не успели бы. Они шли туда маршем, собственным джамаатом, чтобы присоединиться к большому отряду, но не дошли. Первая группа оттуда подошла позже и сейчас бой ведет. Понятно?

– Понятно…

– Значит, девяносто мы имеем в наличии. Остается еще минимум шестьдесят, которые должны подойти… Часть из них подошла и тоже в бой вступила. И мы заперты здесь без связи, при минимальном запасе патронов, без запаса провизии. А вокруг грозы гуляют.

Я посмотрел на хмурое небо. Гром время от времени то в одном месте прокатывался, то в другом, но дождь где-то в стороне шествовал, но, похоже, и к нам намеревался свернуть. По крайней мере, ветер поверху шел в нашу сторону и тучи гнал.

– А что нам грозы, – сказал священник, почесывая свою аккуратно подстриженную бородку стволом автомата. Довольно браво получилось. – Грозы одинаково неудобны и для них, и для нас. Может быть, для них более неудобны, потому что им перемещаться надо.

– А вертолетам надо нас искать, – заметил я, считая, что своим замечанием все объяснил. – А грозы не пускают…

– Я понял вас…

Священник, кажется, понял слова, но не суть. А суть была такова, что положение наше – трудно придумать хуже. А он, судя по лицу, даже чему-то доволен. Или просто лицо у него такое…

– Но во всей ситуации есть один маленький положительный момент. Пока мы держимся здесь, мы не даем бандитам соединиться и увеличиваем вероятность того, что их накроют. Будут нас искать, и их накроют. Это относится к нашему чувству долга. В противовес нашему маленькому приятному моменту существует мощный контрмомент: бандиты тоже понимают, что им нельзя задерживаться, потому что упавший вертолет будут искать и найдут их, следовательно, у них задача стоит конкретная – расправиться с нами как можно скорее. Я понятно объясняю?

– Понятно… – не слишком внятно пробубнил священник.

– Это я для того, чтобы никто иллюзий не строил. Не стоит строить иллюзии и по поводу того, что с нами будет, если бандиты нас захватят. Возможности выжить у нас не появится, поскольку любой из нас – носитель информации о местоположении банды. Следовательно…

– Следовательно, стоять будем насмерть, – опять ответил священник, хотя я ждал такого ответа от капитана Павловского или хотя бы от лейтенанта Соболенко.

– Силы у нас сильно ограничены, – продолжил я обрисовывать картину ситуации. – В наличии есть четыре офицера, священник, двадцать шесть боеспособных солдат, ничтожный запас патронов, и все. Поскольку капитан Павловский, хотя он и старший здесь по званию, имеет контузию и не имеет боевого опыта, а я здоров и имею боевой опыт и мои солдаты подчиняются только мне, я еще раз утверждаю свое право на общее командование. Нет возражений?

– Нет, – за всех ответил Павловский.

Но ответил он со вздохом, и, скорее всего, это был вздох сожаления, и я, по большому счету, его понимал. Офицер для того и существует, чтобы командовать. И он должен был бы командовать, согласно всем правилам и уставам. Однако, по своему положению и опыту, командовать должен я.

– Тогда я начинаю распоряжаться. Сначала объясняю свои дальнейшие действия. Корпус вертолета держится на честном слове и на нескольких стволах сосен. Самая крепкая сосна уже тоже едва-едва за почву цепляется. Я устанавливаю под корень сосны «растяжку» с помощью своей единственной гранаты. «Растяжка» на дно ущелья, не слишком далеко от бруствера, который вскоре будет готов. Если на нас пойдут в атаку, «растяжка» свое дело сделает, граната уронит сосну, вертолет упадет и придавит атакующих. Поэтому… Мало ли какие будут обстоятельства… По дну ущелья не ходить. Но вы все вообще пойдете в другую сторону. Капитан Павловский будет, грубо говоря, комендантом лагеря. Надо будет, по возможности, укрепить все подходы к месту, где лежат раненые. Займись этим всерьез, кэп. Лейтенант Соболенко и отец Валентин, которого я призываю на военную службу, уходят в поддержку группе, которая держит ущелье в нижней части. Довести до всех задачу: при каждой возможности пополнять боезапас за счет боевиков. Стрельбу вести преимущественно прицельную, на уничтожение. Лучше, если одиночными выстрелами. Все понятно?

– Все понятно, товарищ старший лейтенант, – как бравый солдат, опять ответил за всех священник. Но все же не удержался и свое характерное, не армейское добавил: – С Богом…

Никогда не считал себя неженкой и вроде бы физическим трудом не брезговал, сам показывал солдатам, как окопы копать надо, и не каждый за мной успевал. А оказалось, что мои ладони от простой вроде бы, но непривычной работы способны в клочья разорваться, а пальцы, что трос держали, до сих пор судорогой сводит. Но если еще людей спускать – это половина беды, а спускать две бочки, каждая из которых по два центнера весом… Я думал, что не удержу трос, и бочка свалится на голову попу вместе с моими руками… И сейчас ладони огнем горели, хотя я перевязал их простым бинтом, как боксеры перевязывают себе кисти эластичным. Хорошо хоть, что головная боль после таблетки кетонала как-то незаметно ослабела. Не прошла полностью, а именно ослабела. Может быть, просто стала так быстро привычной, не знаю. Но про привычные боли я много слышал и даже что-то читал. Если человек много лет страдает от какой-то травмы, то, когда травма бывает вылечена, он, случается, чувствует себя дискомфортно из-за отсутствия боли.

Да еще и какое-то нервное состояние не дает душевного комфорта. Я не про аварию вертолета и не про бандитов, которые, кажется, со всех сторон нас окружили, я про отношение ко мне лично. Воронцов откровенно отодвигал меня на второй план, хотя по званию на втором плане следовало бы быть ему. Я, конечно, человек без сильных амбиций и, наверное, не стал бы возражать, хорошо понимая, что к боевой обстановке он больше приспособлен и имеет больший опыт, как я, к примеру, мог бы дать ему урок по охране наиболее уязвимых участков границы, мог бы объяснить, где необходимо выставить скрытый пост, а где можно просто время от времени наряд по маршруту пускать, и это проблем не вызовет. Там я специалист, здесь он специалист. И все вроде бы понятно. Я даже первоначально согласился со старшим лейтенантом, что командовать следует ему, и согласился с тем, что я сразу хотел дать неправильный приказ. И все бы нормально пошло и дальше. Меня только Ксения из колеи выбила, когда я собирал рассыпавшиеся мелкие вещи в ее сумку.

– Ворона, – привычно сказал я, даже не слишком-то и стремясь нагрубить и обидеть. Это был вполне привычный тон наших разговоров. – Даже сумку в руках удержать не можешь.

– А ты воробей. На которого шикнут, и он улетает в панике, – змеей прошипела она.

Я только брови вопросительно поднял. Уже три дня, сразу после того, как я сообщил ей куда и зачем мы едем и на что уйдет мой отпуск, Ксения в атаку не переходила и молча сносила все мои высказывания, изображая невинную жертву тирана-мужа. Но что-то в ней после аварии проснулось привычно-скандальное. Да и пора бы уже… Она никогда так долго терпеть и ничего не возражать не могла. А возражения ее всегда начинались с простого, позже переходя в более сложные и изощренные формы, пока не становились гипертрофированно-извращенными…