Сын мысленно подсунул ей голову под руку – чтобы погладила. Рядом кот истошно орал своё «Мао! Мао!» Дух Великого Кормчего, и тот пожурил бы – позвонить-то всегда можно, или нет?

Оказалось – или нет. Григорий стёр все следы прежней жизни, приметы догригорианского календаря. Ничего у тебя не было до меня – и, забыл сказать, после меня тоже не будет.

Марине Мариной она потом открылась, конечно. И с сыном – познакомила, когда прошло целых полгода, но Григорий почему-то никуда не исчез, хотя должен был по всем законам исчезнуть, как те чудесные сны, что запоминаются в деталях, истаивая на рассвете. А Григорий остался – хотя втиснуть эти свидания в его ежедневник, до отказа набитый делами, было не передать как сложно, ведь с недавних пор человек обязан не только много работать, но ещё и много рассказывать о том, как он работает. И всё же они встречались каждую неделю – жаль, что сыну Григорий не понравился решительно. Как те белые ботинки, которые она купила два года назад, надеясь, вдруг будет носить?

Что касается Марины Ма́риной, та с ледяными глазами поздравляла подругу, и не понимала, как такой видный мужчина (ну и пусть трижды разведённый, с кустом детей от каждого брака) польстился на вот это? А ведь мог получить самое лучшее – например, её, Марину, женщину необыкновенную во всём, начиная с имени-фамилии и заканчивая совершенно уникальными умениями, оценить которые, к сожалению, можно было только при интимном знакомстве. Григорий встреч с Мариной и её уникальными умениями избегал – да и сюда, к родителям в гости, согласился прийти после долгих уговоров. Любые родители желают своим дочкам законного брака, но он больше не женится – и не из-за денег или детей (только нищету грешно плодить, а эти – пусть живут)… Григорий не женится потому, что трижды входил в эту реку, и каждый раз начинал тонуть в одном и том же месте: все его жёны, – как, впрочем, и любовницы, подруги – видели в нём совсем другого человека, чем тот, кем он был. А эта сорокалетняя девочка увидела настоящего Григория – потому-то испугалась тогда, в машине. Встречаться хотя бы раз в неделю с человеком, знающим тебя так, как ты сам себя не знаешь: о, это стоило дорогого… Вот что было главное – иначе он скомкал бы этот роман, как прочитанную газету в первый же вечер. Она не была молодой и красивой, не была умелой и старательной… И эти старики с их майонезными салатами… Григорий не мог здесь расслабиться, отдыхать, а ведь отдых был ему нужен больше, чем всем им вместе взятым – он работал без выходных и отпуска уже много лет. У него была потребность отдавать, делиться, помогать, именно это, а вовсе не жажда наживы, как считали некоторые, толкала его в бок каждое утро: вставай!

Но здесь, в этой тесной квартире, где китайские сувениры стоят на полках тесным рядами, он слышал другое:

– Быстрее! Беги отсюда!

В доме детства, в своей родной семье, похожая сразу на мать и отца, любовница вдруг перестала притягивать его. Григорий решил, что завтра же скажет ей, будто бы к нему вернулась третья жена – дети там совсем маленькие, она поймёт, не сможет не понять…

Принял решение – и тут же повеселел. Улыбнулся, став уже совсем нестерпимо красивым.

Мучительный ужин дотянулся, наконец, до чая – так недотёпы тянутся рукой к самым высоким полкам, и потом обязательно падают, и разбивают тот самый предмет, за которым полезли. Явление пирога с творогом – он же «царская ватрушка», предмет маминой гордости, он же – предмет ужаса Григория. Подумать страшно, какой жирный этот пирог – и ведь не отвертишься, на лопатке уже сидит здоровенный кусок, нацеленный в сторону гостя.

Дочь машинально передаёт Григорию тарелку и думает – люди с годами становятся более уверенными в себе, а у меня получилось в точности наоборот. Разве можно поверить в то, что ещё лет двадцать назад я могла встречаться сразу с двумя мужчинами, утром – с одним, а вечером – с другим? И это было совершенно нормально, потому что выбрать одного тогда было всё равно что выбирать между «Talking Heads» и «King Crimson». И если бы они познакомились в то время с Григорием, у них бы точно ничего не получилось – она была такой же развязной, взбалмошной девицей, каких в те годы было пруд пруди. Да и Григорий, если додумать эту мысль до конца, ей тогда вряд ли понравился бы – подумаешь, красивый…

– С лица воду не пить, – вздохнула мама, когда они в кухне разливали чай по чашкам. Дочь взвилась: а я не собираюсь пить у него воду с лица!

Девичье смущение появилось у неё к сорока годам – такое вот причудливое наказание. В юности она расхохоталась бы в лицо всякому, кто показал бы ей собственный портрет: вот эта стёртая, напуганная женщина, эта сороконожка, как говорили в каком-то мультике – я?

Вот и ответ на любимый вопрос: меняются люди с годами, или остаются прежними? Оказывается, от прошлого сохраняется только музыка, которую мы любили – или же думали, что любим – в те годы. В этой музыке зашифрованы коды юности и надежды на счастье, вот поэтому мы и слушаем её десятилетиями, а не потому, что нам так уж нравится бодрый голос Дэвида Бирна или стенания Dead Can Dance.

Григорий борется с ватрушкой, давит её вилкой, распиливает ножом на кусочки. Папа с аппетитом приканчивает второй кусок. Окна снова царапает дождь – мелкие коготки стучат по стеклам, будто кто-то просит, чтобы открыли.

Общая беседа умирает на глазах, паузы повисают, как тучи. Мама, пусть даже смертельно обиженная, предъявит недовольство позднее – как тот козырь, который никуда не денется. Пока она все ещё в образе хорошей хозяйки – и пытается реанимировать общение, хватая из колоды первую попавшуюся карту:

– Знаете, Григорий Юрьевич, когда я вернулась из Китая, нас почти сразу же ограбили!

Кажется, туз! Гость давится ватрушкой и начинает кашлять, выпучив глаза – любой другой человек выглядел бы в таком состоянии по-идиотски, но Григория не портит даже это. И какое счастье, что у папы в арсенале множество полезных умений, – пока жена и дочь любуются хрипящим гостем, старичок с неожиданной силой обхватывает президента благотворительного фонда за плечи. Коварный кусочек ватрушки вылетает из горла и приземляется на блюдо с уцелевшими собратьями: возвращение на родину!

Багровое лицо Григория бледнеет, как будто закат неожиданно для всех сменился рассветом.

Мама, стараясь не смотреть на блюдо с ватрушкой, продолжает рассказ:

– Так вот, к нам залезли в квартиру и вынесли всё самое ценное. Дочка была тогда в десятом классе, Андрюша служил в армии.

– Работали по наводке, – включается папа. – У нас тут был проходной двор, а мать привезла с собой и технику, и кожаные вещи, тогда очень ценились кожаные вещи, помните, Григорий Юрьевич?

«Проходной двор» – обидный, но при этом вполне заслуженный намёк на юных приятелей, которые, действительно, водились тогда у них в квартире в непомерных количествах. И как могло быть иначе? Дикие, пустые времена, а тут возвращается родительница из длительной загранкомандировки, и привозит с собой целый контейнер соблазнительных штуковин – телевизор, двухкассетник, видеомагнитофон, плеер, да много чего было… Дочь красотой не славилась, но после триумфального маминого возвращения все окрестные мальчики буквально ломились к ним в дом. Японский телевизор, кожаная куртка, купленная для брата, который в армии – ну ладно, чё ты, дай потрепаться или хотя бы сфоткаться! Подружки млели от варёных джинсов, кружевных туфелек и вышитых бисером кофточек из ангоры – всё это были послания из другого мира, зримые свидетельства того, что он существует. Вещи, Григорий Юрьевич, значили в те времена гораздо больше, чем сейчас, вы согласны?