— Ma mère, — заблеяла Альфонсина, бухнувшись на колени в трансепте. — Простите меня, ma mère. Назначьте мне другую епитимью, хоть целых сто, только, пожалуйста, простите!

— В чем дело? — резко спросила Изабелла. — Каким образом сестра Августа заставила тебя нарушить обет молчания?

— Матушка! — Теперь Альфонсина откровенно тянула время и играла на публику. — Ma mère, в склепе живет какая-то сила. Я ее почувствовала! Мы обе почувствовали ее ледяное дыхание.

Рука Альфонсины похолодела, точно в подтверждение ее слов. Даже мне стало холодно, видно, из сострадания.

— Что-что вы почувствовали?

— Ничего особенного, — быстро ответила я. Привлекать внимание к своей особе совершенно не хотелось, но промолчать я не смогла. — Сквозняк, только и всего. У Альфонсины нервы шалят, она же постоянно…

— Молчать! — рявкнула мать Изабелла и, снова повернувшись к Альфонсине, зашептала: — Что за силу ты почувствовала?

— Демона, ma mère. Его присутствие, как ветер. — Альфонсина смерила меня самодовольным взглядом. — Как обжигающий ледяной ветер.

Изабелла повернулась ко мне, но я лишь плечами пожала.

— Обычный сквозняк, — повторила я. — Он мне свечу задул.

— Неправда! — Альфонсину снова заколотило. — Августа, ты тоже это почувствовала. Сама же говорила! — Она скривилась и дважды кашлянула. — Ветер подул прямо на меня, честное слово! Демон проник в меня, он…. — Несчастная задыхалась, хватала себя за горло. — Он и сейчас во мне! — голосила она. — Он во мне!

Альфонсина забилась в конвульсиях, медленно оседая на пол.

— Кто-нибудь, поддержите ее! — вскричала мать Изабелла, теряя самообладание.

Разве Альфонсину удержишь? Она кусалась, плевалась, орала, непристойно лягалась. Стоило мне приблизиться, Альфонсина билась сильнее. Лишь вчетвером с Жерменой, Маргаритой и глухой сестрой Клотильдой мы пригвоздили ее к полу и не давали закрыть рот, чтобы язык не проглотила. Но даже так Альфонсина кричала, пока отец Коломбин собственной персоной не осенил ее крестом и она не затихла у него на руках.

Тогда Изабелла заговорила со мной:

— Что значит «он и сейчас во мне»?

— Не могу сказать.

— Что произошло в склепе?

— У меня свеча погасла, я споткнулась и упала.

— А сестра Альфонсина?

— Не знаю.

— Она уверяет, что знаешь.

— Я тут ни при чем. Альфонсина сочиняет, чтобы привлечь к себе внимание. Кого угодно спросите.

Изабеллу мой ответ не устроил.

— Альфонсина хотела мне что-то рассказать, — не унималась она. — А ты не дала. Так что она…

— Господи, неужели это не подождет?

Лемерль! Я совершенно про него забыла. Он статуей застыл в лучах солнечного света с задыхающейся Альфонсиной на руках.

— Бедняжка словно рыба на песке. Ей нужно в лазарет. Дочь моя, ты ведь позволишь мне отменить епитимью, ей назначенную?

Мать Изабелла промолчала, не сводя глаз с меня.

— Или мы позднее это обсудим?

Изабелла чуть покраснела.

— Нужно обязательно разобраться во всем этом.

— Да, конечно. Разберемся, когда сестра Альфонсина сможет говорить.

— А сестра Августа?

— Займемся этим завтра.

— Но, святой отец…

— К завтрашнему капитулу что-нибудь да выясним. Дочь моя, ты, несомненно, понимаешь, что спешить не пристало.

— Да будет так, — после долгого молчания согласилась мать Изабелла. — Дождемся завтрашнего капитула.

Я повернулась к Лемерлю и снова перехватила его пылающий взгляд. Неужели он знает о случившемся в склепе, потому что… сам это подстроил в надежде еще больше подчинить меня себе? От Лемерля всякого жди. Он человек страшный и видит меня насквозь.

Нарочно иль случайно, Лемерль доказал: без его помощи я бессильна, положение мое не надежнее истертого каната. Без Лемерля мне не справиться. По опыту я знала, что любезность Черного Дрозда — очень дорогое удовольствие.

— Благословите меня, святой отец, ибо я грешна.

Исповедь, ну наконец-то! Как здорово запереть мою дикарку, мою хищницу в клетку. Ее глаза смотрят из-за решетчатой перегородки, и на миг кажется, что в клетку заперт я. Вот так дела… У нее сбилось дыхание, спокойно произносить нужные слова удается с огромным трудом. Свет из витражного окна сочится в исповедальню, покрывая ее лицо пестрым узором из красных и черных квадратов.

— Неужто моя Эйле пожертвовала своими крыльями ради белых ангельских?

Я не привык к откровениям в исповедальне, не привык вполуха выслушивать чужие секреты. Видно, поэтому нервы шалят, а мысли несутся поросшими бурьяном тропами, о которых лучше не вспоминать. Она небось это чувствует, ибо такое молчание пристало исповеднику, а не кающейся грешнице.

— Ты так и не простила меня.

Молчание.

— Ну, за тот случай в Эпинале.

Она отстраняется от перегородки, за нее говорит неумолимая пустая тьма. Ее глаза жгут, как уголья. Секунд тридцать я сгораю в их пламени. Дольше она не выдерживает. Я знал, что молчать ей невмоготу.

— Верни мне дочь.

Чудесно. Это явный пробел в обороне Эйле, ее счастье, что наша игра не на деньги.

— Я вынужден задержаться здесь на некоторое время, — начинаю я. — Отпустить тебя не могу: слишком рискованно.

— Почему? — резко спрашивает она. Раз резко, значит, Эйле злится, и я этим упиваюсь. Ее злость мне только на руку. Я умело подливаю масла в огонь.

— Доверься мне, я же тебя не выдал, так?

Молчание. Чувствую, мыслями она в Эпинале.

— Верни Флер, — упирается Эйле.

— Вот как ее зовут. Вы каждый день могли бы видеться, хочешь? — спрашиваю я и бью ниже пояса: — Представляю, как бедная кроха тоскует по маме!

Эйле передернуло, стало быть, я выиграл.

— Что тебе нужно, Лемерль?

— Твоя верность и твое молчание.

Эйле не рассмеялась, а хохотнула, хрипло и отрывисто.

— Вконец спятил? Мне нельзя здесь оставаться. Твоими стараниями.

— Нет, милая. Не позволю, чтобы ты мне все испортила.

— Что испортила?

Не спеши, Лемерль, только не спеши.

— Брать здесь нечего. Что ты затеял?

Ах, Жюльетта, если бы я мог тебе рассказать! Ты наверняка оценила бы мой план. Ты единственная, кто оценил бы его по достоинству.

— Не сейчас, Крылатая моя, не сейчас. Приходи ко мне в сторожку после комплетория. Сумеешь незаметно выскользнуть из дортуара?