— Осторожны, однако…

Войдя и остановившись у порога, он оглядывался с таким видом, будто проверял, нет ли в комнате кого-то еще постороннего.

Шорохов не ответил. Да, осторожен. Ну и что? В конце концов, у него с собой немалые деньги. Как ему еще себя держать?

— Одевайтесь.

Шорохов не шевельнулся. Стоял в рубахе навыпуск, босой, хмуро смотрел на компаньона. Потом спросил:

— Что случилось?

— Казачий полк покинул село.

— И куда он ушел?

— Неизвестно. — Когда?

— Два часа назад. А вчера вечером — ни единого слова.

— Может, тогда они сами не знали. Пришел приказ.

— Болтовня, — оборвал его Мануков. — Поднять конный полк всего за какой-то час, и так, чтобы никто ничего не услышал, нельзя… Да и вообще о чем речь? Мы были не за тридевять земель. Могли известить.

Шорохов чиркнул спичкой, чтобы посмотреть на часы. Мануков взмахнул руками:

— Потушите сейчас же. Смотрите!

Он подошел к окну, жестом подозвал Шорохова. Окошки пристроек, стоящих на краю площади перед господским домом, были темны, однако где-то вдали мерцали слабые огоньки.

— Видите? — спросил Мануков. — Свет!

— Что из того? Надо выгнать в поле скотину, перед тем ее подоить.

— А люди, которые перебегают от дома к дому? Вглядитесь! Некоторое время Шорохов смотрел в том направлении, куда указывал Мануков. Тусклые огоньки. Ничего больше.

— Красные, — громким шепотом произнес Мануков. — Через десять минут будут здесь.

Шорохов быстро обернулся. Правду ли он говорит? Но даже если заведомую неправду, как вести себя?

В один прыжок он оказался у кровати; сминая задники, сунул ноги в полуботинки, надел пиджак, схватил саквояж, без разбора сгреб в него со стола все, что там лежало: часы, кошелек, запонки, галстук, носовые платки, серебряный портсигар, в котором между двойными стенками скрывалась бумажная полоска с разведсообщением, — возвратился к Манукову, сказал:

— Надо догонять полк.

— Верхом на метле?

— Почему? Есть экипажи, кучера. Где Фотий Фомич? Нечипоренко? — Откуда я знаю!

Обеими руками Мануков схватил Шорохова за борта пиджака, приблизил к себе.

— Поймите же! Завершается вторая неделя рейда. У красных в этом районе две группы войск. Шорина и Селивачева. Слышали о таких краскомах? Слышали, слышали! Не притворяйтесь! Несколько армий. Думаете, они смирились с тем, что Мамонтов гуляет по их тылам?.. Полк ушел. Усадьба окружена. Что делать? Твердить, что мы нейтральные торговцы? Прибыли разворачивать дело? А простите, какое? Скупать по дешевке трофеи… И станем к стенке. Ах да, вы заявите, что происходите из рабочих — свой брат, своя кость…

— Какая кость? — Шорохов рванулся из его рук. — Что вы городите?..

• •

Как они, рабочие, настроенные революционно, безошибочно находили друг друга в прежние, даже самые трудные, реакционные годы? Это вспомнилось Шорохову. Промелькнуло в мозгу.

В цехе появился новичок. Ему еще непривычны тесные закоулки между станками, гнетет мелкое дрожание воздуха, исполосованного переплетеньем трансмиссий, кажутся неприветливыми взгляды соседей. Сиротой стоит он на своем месте, прилаживается.

И тут к нему подходит мастер.

Все вокруг, казалось бы, заняты только работой. Шум, скрежет. Гремят удары кувалд. Но если новый рабочий первым скажет мастеру: «Здравствуйте», — по цеху разнесется: «Не наш. Кланяется администрации».

А мастер стоит в двух шагах от рабочего и ждет этого «здравствуйте». Тоже выясняет: «Наш или не наш?» В своем смысле, конечно.

Какая простая проверка! Рабочий стоит у станка, мастер подходит. Ему и должно первому обратиться с приветствием.

Но подошел-то человек, от одного слова которого зависит твоя судьба на заводе, твой заработок. Уважь, первым кивни. И всего-то!..

А в итоге: точный для всех окружающих ответ на вопрос, как к новичку относиться. С кем он будет, если дело дойдет до противоборства: с остальными рабочими или с заводским начальством?

Вот и теперь можно было двинуться на Манукова грудью: «Кто я вам? Как смеете во мне сомневаться?» Или повести себя так, будто к нему эти слова не относятся. И то и другое лишь укрепит мануковские подозрения.

А тот уже издевался:

— Вы-то спасетесь. Тогда за нас, бедных, замолвьте свое большевистское слово. Объясните там господам комиссарам… Нет! Гражданам!

Шорохов устало прервал его:

— Бежать надо. Сейчас раскапывать прошлое? Мало ли кем каждый из нас когда-то был?

Мануков пристально вглядывался в него. Шорохов продолжал:

— Мне обстановка в усадьбе не понравилась сразу.

— Чем? Быстрей, быстрей!

Он говорил уже тоном допроса.

— Бог мой! Все происходит как в оперетке. Мануков молчал.

— С офицерами знакомили, для нас подняли полк, пригласили на завтрак… Что мы за птицы?.. Говорите: «Красные перебегают от избы к избе». Та же оперетка. И может, это кого-то устраивает, но я сюда ехал не для того, чтобы меня дурачили по деревням. «Надо вглядываться… Очень это полезно». Зачем мне такая польза? Я уже вам говорил: мне давай город, базар. И если есть угроза прихода большевиков, то, может, для вас это еще раз «вглядеться», но я дожидаться не стану. И тратить время на трепотню: «Ах, что вы скажете?..» — тоже. Вы правы: я из простых людей. Нет экипажа — уйду пешком. Мне привычно. Вы в самом деле уверены, что этот Никифор Матвеевич не выпорол ни одного из мужиков, которые здесь жили? А если он всех их повесил? Так уж верите каждому слову? В Тамбове-то тысячу человек расстреляли! И дожидаться тут родни этих мужиков? Того, что они всех нас поднимут на вилах?

В коридоре послышались шаги. Шорохов швырнул на пол саквояж, ударом ноги загнал его под кровать, отступил к стенке возле двери. Если это красные, при аресте нужно сопротивляться, стрелять.

Мануков должен это увидеть. Слишком уж он все еще непонятен, настораживающе, вовсе не по-купечески, непрост.

Шорохов вынул из кармана наган.

Дверь распахнулась. Вошел Нечипоренко. Одет он был по-дорожному, Шорохова не заметил и очень спокойно обратился к Манукову:

— Собрались?.. Можно ехать.

— Куда? На чем? — надвинулся на него Шорохов. — Какого черта? Что все это значит?

Нечипоренко попятился к двери.

— Та вже ж всэ готово, — он заслонился поднятыми руками и, как всегда в минуту крайней растерянности, заговорил по-украински:- Запряглы. Кучера кажуть: йидымо на Козлив.

— Тебя сюда звали? — фальцетом заорал Мануков, тоже надвигаясь на Нечипоренко. — И когда ты, дубина, перестанешь соваться во всякую дырку?