Против армии Ренненкампфа немцами были выдвинуты I, XVII и XX армейские корпуса и I резервный с ландверной бригадой – всего 8 с половиной пехотных дивизий против 6 с половиной русских. Конницей русские превосходили немцев, а артиллерией – несравненно немцы (95 батарей, в том числе 22 – тяжелой артиллерии против 55 русских).

Немецкие войска не смогли выдержать натиска наших корпусов – началось отступление. Ренненкампф быстро занял Сталюпенен, Гумбинен, Инстербург и уже угрожал Кенигсбергу. Немцы оказывали не особенно сильное сопротивление; наши войска не везде имели одинаковый успех; по местам продвижение давалось после жестоких потерь… Но воспитанный на приемах Китайской и Японской войн, генерал Ренненкампф в своих донесениях неудачи замалчивал, успехи преувеличивал и раздувал. Значительный успех был раздут до размеров огромной победы.

Что происходило в Ставке после шумных извещений генерала Ренненкампфа, этого я не знаю, ибо с 7—12 августа я странствовал по фронту в районе Владимир-Волынск – Холм – Люблин, посещая боевые части и госпиталя. Во Владимир-Волынске я, между прочим, видел следы первого боя с австрийцами, трофеи в виде пленных и разных предметов обмундирования и пр., привлекавшие тогда к себе большое внимание.

В Холм я приехал в воскресенье 10 августа. В чудном Холмском соборе в этот день холмский епископ Анастасий совершал литургию, а после нее на площади перед собором – торжественный молебен по случаю победы, одержанной войсками генерала Ренненкампфа. Площадь была заполнена многотысячной толпой. Среди молящихся находились: командующий V армией генерал П.А. Плеве и начальник его штаба генерал Е.К. Миллер – оба лютеране. Епископ Анастасий перед молебном произнес одушевленную патриотическую речь, а после молебна поднес генералу Плеве икону (кажется, копию Холмской иконы Божией Матери). Плеве на коленях принял икону из рук епископа. После литургии оба генерала, я и холмский губернатор обедали у епископа Анастасия. Из беседы с генералами и из той торжественности, с какою праздновалась победа, я понял, что победу считали очень большой.

Восточная Пруссия – житница Германии. Вступив в нее, наши войска нашли там изобилие благ земных. Все солдаты закурили сигары. Гуси, утки, индюки, свиньи начали истребляться в невероятном количестве. Бывший тогда командиром одного из батальонов 169-го Новотрокского полка полк. Брусевич рассказывал мне в сентябре 1914 г., что наши солдаты в Восточной Пруссии буквально объедались свининой и домашней птицей. Дело доходило до больших курьезов. Подходит однажды полковник к ротному котлу и спрашивает у кашевара: «Что сегодня на обед?» – «Так что борщ, ваше высокоблагородие», – отвечает кашевар. «А ну-ка, дай попробовать». Кашевар открывает котел, в котором оказывается какая-то темно-бурая жидкость. «Что ты клал в борщ?» – спрашивает полковник. «Так что свинины, гуся и утку», – отвечает кашевар. «Почему же он у тебя черный?» – «Так что, ваше благородие, я еще подложил два фунта какао и два фунта шоколаду…» – «Да ты с ума сошел!.. – «Никак нет. Уж очинно скусно, ваше благородие»… Полковник, однако, отказался от пробы.

Достигнутый генералом Ренненкампфом и бесконечно им раздутый успех, по мнению Ставки, должен был развиться, ибо стоявшие пока без дела корпуса 2-й армии должны были ударить во фланг уже опрокинутой немецкой армии. Ждали новой победы. В таком настроении я застал Ставку, прибыв в нее, кажется, 13 августа.

Я отнюдь не мистик, хотя и верю, что иногда связь между миром невидимым и нами проявляется в разных предчувствиях, снах и видениях, которые в той или другой степени могут приоткрывать завесу будущего. В моей жизни много было предчувствий и «вещих» снов. К числу последних я не могу не отнести сна в ночь с 14 на 15 августа 1915 г. Сначала я видел, что на меня надвигается огромный черный крест. Около креста ничего, кроме тумана, не видно, а он как будто собирается упасть и придавить меня. Я проснулся, дрожа от страха. Заснув через несколько минут, я увидел другой сон: на ст. Барановичи встречали прибывающую откуда-то икону. Я и духовенство в облачениях; тут же великие князья Николай и Петр Николаевичи, свита и множество народа. Прибывает в поезде икона. Великий князь берет ее (она небольшая, это складень) и мы крестным ходом, в предшествии крестов и хоругвей, двигаемся с вокзала в штабную церковь. В противоположность первому сну, тут я испытывал чрезвычайно радостное чувство.

Утром 15 августа я рассказывал эти сны своим соседям по вагону: генералу Крупенскому, князю П.Б. Щербатову и князю В.Э. Голицыну.

Между тем ожидание 15 августа сменилось беспокойством, ибо от генерала Самсонова не поступило никаких сведений. Беспокойство усилилось, когда и 16 августа сведений от него не поступило.

17-го утром (в 10 ч.) я, идучи в свою канцелярию, помещавшуюся около вокзала, встретил прогуливавшегося (что было очень редко) по садику, вдоль поезда, великого князя. Он окликнул меня.

– Получены ужасные сведения, – почти шепотом сказал он мне, когда я подошел к нему, – армия Самсонова разбита, сам Самсонов, по-видимому, застрелился. От генерала Ренненкампфа – никаких известий, и с ним, может быть, то же – он далеко зарвался. Что дальше будет, – один Бог знает. Может быть очень худо: с поражением и Ренненкампфа у нас не станет сил, чтобы задержать немцев; тогда для них будет открыт путь не только на Вильну, но и на Петербург… Молитесь! А о сказанном мною не говорите никому.

Великий князь был очень взволнован. Да и трудно было не волноваться: хоть точные размеры катастрофы еще не определились, но не было сомнений, что она велика. Тяжесть ее увеличивалась от прежней «победы» и несбывшихся надежд. Конечно, я старался успокоить великого князя и убедить его мужественно отнестись к тяжкому испытанию. Но у меня самого от этой вести сердце готово было разорваться на части.

Кошмарны были следующие дни. В штабе носились неясные слухи, что что-то неладно на фронте, но толком никто, кроме чинов оперативного отделения, конечно, упорно молчавших, ничего не знал. Я не смел ни с кем поделиться страшным горем, буквально раздиравшим мою душу, и даже должен был казаться бодрым и веселым. Великого князя я не смел расспрашивать о положении дела, а он за обедами и завтраками лишь урывками, незаметно для других, взглядами и жестами показывал мне, что дело худо и что остается одна надежда на Бога. Сам он переживал в эти дни большие страдания. Страшная неудача тем более волновала его, что он не знал, как отнесется к ней государь. Но вот государь ответил телеграммой. К сожалению, я не смогу передать буквальный текст ее, но прекрасно помню общий ее смысл: «Будь спокоен; претерпевший до конца, тот спасен будет». Как только была получена телеграмма, великий князь тотчас позвал меня к себе.

– Читайте! – сказал он, протягивая телеграмму.

Я прочитал и прослезился. Телеграмма меня сильно тронула.

– Добрый государь! – сказал я.

– В нашем положении его добрые слова – огромная поддержка, – ответил великий князь.

Кажется, 30 августа в штабе уже официально знали и открыто говорили о катастрофе. Теперь общее настроение стало ужасным. Из отдельных слов, знаков и намеков Верховного я заключил, что положение еще не установилось и возможность новой катастрофы еще не исчезла, ибо армия Ренненкампфа еще не вышла из своего тяжелого положения. Сведения о ней были неясны, неопределенны, а одно время и совсем их не было.