Казаки так и не вернулись, и теперь становится ясно, что они увиденного на мосту не испугались. Спешились, раскидали по сторонам мертвые тела и двинули дальше. Уехали и запропастились.

И сверху Егору видно их не лучше, чем снизу.

Раз до сих пор не вернулись, значит, далеко заехали. На дрезинах за день можно много проехать: до Москвы вон всего-то сутки.

Егор смотрит в солнце.

Я тебе ничего не должен.

Понял?

Так что мне ничего за это не будет.

Так что можешь со мной теперь построже.

Хочешь – можешь орать на меня при людях.

Ну? Огонь по мне, пли, бля, из всех орудий!

Хочешь, приплети своего Христа? Жги, боже!

Жжешь? Мне пох. Я дышу и дырявой грудью.

Я тебя убил. А ты что, не понял?

Не почувствовал холодок на коже?

Ты мертвец. А мне ничего не будет.

Ты мертвец. И я ничего не должен.

Егор хоронит солнце, потом идет к себе. На улице больше делать нечего.

Дверь отпирает Полкан. Он уже дома. Рожа у него багровая, из прихожей видна банка браги, которая стоит на кухонном столе. В квартире тишина: матери не слышно.

Полкан смотрит в Егора мутно, но во взгляде нет злобы. Говорит ему:

– Поди сюда.

Егор проходит в кухню неохотно. Полкан достает стакан, плещет самогона, ставит на стол.

– Давай выпьем.

– Мать не разрешает.

– А она ничего не скажет.

Егор глядит на него вопросительно. Полкан поясняет:

– Она со мной не разговаривает.

– Ну со мной-то она пока еще разговаривает!

– Пей! Ты мужик или кто? Ссышь мамку, что ли?

Егор кривит рожу, потом берет стакан и отпивает жгучей тошнотворной дряни. Закашливается. Из глаз брызжут слезы. Полкан одобрительно хлопает его по загривку.

– Во!

– Все?

– Сядь. Во-первых. Гитару можешь свою забрать. В комнате у тебя лежит.

– Ого. Щедро.

– Во-вторых. Я с тобой вообще хотел нормально поговорить. Как мужик с мужиком побазарить.

– Ладно…

– Выпей еще. На. Вот. Ты-то хоть понимаешь, что я во всей в этой истории просто вынужден был так сделать? Ну, с матерью? Сколько я раз ей говорил не влезать? А тут такой момент! Эти архаровцы… У них же государственное дело! Экспедиция, бляха! А она меня позорит! Не просто меня, как мужика… А меня, как коменданта, как должностное лицо! И да, как мужика, сука, тоже! Ты-то понимаешь это?

– Ну да, типа.

Егор старается в красные Полкановы глаза не смотреть, а смотреть вместо этого в окно или в стакан.

– Ты знаешь, Егор, я человек такой, что телячьи нежности не люблю. Я тебе врать не буду. Ты мне не сын, я тебе не отец, и не хера друг другу баки забивать.

– Согласен.

Полкан тяжело вздыхает.

– Тебя, бляха ты муха, и не примешь за моего сына-то… Кого спроси, никто не перепутает. Сразу всем видать, что приемный… Ты прости, конечно… С этими зенками твоими…

– Все ок.

– Но… Но! Я хочу тебя правильно воспитать. Вырастить тебя таким… Ну, нормальным мужиком. Человеком. С понятиями. Долг там. Служба. Есть такое слово: надо. Не хочется, а надо. Понимаешь?

– Типа того.

– Вот. Потому что это вот все… Ну! Я же не вечен. Черт его знает, сколько мне там… Кто-то должен будет потом вместо меня. Я бы не хотел, чтоб чужой человек был, понимаешь? А ты… Ты не сын, но ты не чужой человек. Вот я поэтому, за этим тебя гоняю тут… Учу… Было бы мне по херу на тебя, я бы отстал от тебя давно – вали куда хочешь, на мост там, в Москву, к китаезам… Я поэтому ведь только!

Его качает, и мутные свиные глаза ищут Егорова взгляда долго, срываясь. Полкан встает, распахивает окно, глотает сырой кислый воздух большими глотками. Егору нечего ответить, и он вместо этого пригубливает стакан. Полкан отворачивается от двора и просит:

– Мне одному это будет тяжеловато все тащить. Надо, чтоб ты помаленьку подключался, Егор. Помаленьку чтобы подключался. В делах разбирался. Понимаешь?

Егор кивает. Кивает. Кивает.

А потом вскакивает:

– А я не хочу к этому подключаться, к говну к этому ко всему! Я не хочу этой шарашкой управлять! Не хочу служить никому! Не хочу быть твоим наследником. Ты хочешь говно московское хлебать – давай, хлебай. А меня не надо втягивать. Да, может, к китаезам свалю! А может быть, за мост!

Он ждет, что Полкан сейчас, не разговаривая, залепит ему затрещину и даже прищуривается, чтобы не видеть, как поднимается на него тяжелая рука. Но Полкан только грустно срыгивает.

– Не хочешь. Не хочешь, бляха. Ну ясно. Никто не хочет.

Егор выходит из кухни, пока Полкан не успел еще передумать. Заглядывает в свою комнату: гитара, и правда, лежит на кровати. Надо быстрей перепрятать ее. В дверях он снова наталкивается на отчима.

Тот не сопротивляется, дает унести гитару из дома.

В след просит шепотом:

– Скажи ей, что я извиняюсь.

10.

Колька Кольцов держит в руках телефон: черный прямоугольник, в котором видно только отражение его лица. Кольце двадцать пять, но в черном стекле его рыжий вихор видится седым, веснушки – серыми каплями. Если бы ему кровью брызнуло на лицо, в телефонном отражении было бы так же.

Воткнуть телефон в зарядник, так, чтобы тот вообще не сдох, Колька успевает в самый последний момент. Он залезает на застрявший в воздухе велосипед с единственным колесом – динамо-машину – и принимается крутить педали. Телефон понемножку начинает заряжаться. Значит, еще есть попытка. Главное теперь не ошибиться.

– Петь, покрути ты теперь, а?

Петька Цигаль, кольцовский корефан и оруженосец, вздыхает и садится на сиденье вместо Кольцова. Крутя педали, он спрашивает у Коли:

– Че, взломаешь?

– Пароль точно не подберу. Это какой-то из последних, там если только это…

– Откуда он рабочий-то взял?

– Говорит, в городе нашел. Хотя тоже непонятно. Был бы старый телефон, дораспадный, или военных времен – мы б точно не открыли его. Но этот-то разряжен не до конца…

– Значит, им кто-то пользовался недавно.

– Вот и я о том же. Темнит пацан.

– Я вот думаю: странно, что их телефонами называли, нет? Там же и компас, и фонарик, и навигатор, и фотки делать можно… За такое блин, убить можно!

Цигаль смеется. И Коля Кольцов смеется тоже.

– Где он его раздобыл?