— Есть такой обычай у многих народов. И не только у северных. Мне говорили, у степных кочевников так же. Гостю дают женщину. Отказаться — большая обида. Как, скажем, у грузин в гостях вина отказаться выпить. Я когда тут пожил, понял мудрость этого обычая. Народ маленький. Крови свежей нет. Тайга и тундра большие, встречаются люди редко… Вот с супружеской верностью у нас все в порядке. На соседскую жену и глянуть не посмей. А ты пришел, ты ушел. Как говорили в Новгородчине: чьи бы бычки ни прыгали, а телятки наши.

Гостям отвели место в одной из хибар. На соседней шкуре спал Старков, который, вероятно из-за ранения, от почетной обязанности был освобожден. Леша лег на шкуры — и тут же в дверной проем скользнула Лена. Она подошла неслышно и стащила с себя платье. В полумраке Леха увидел, какое у нее стройное тело. Она опустилась на колени и мягкими движениями стала снимать с него одежду. Раздев его, подползла к его ногам и распростерлась ниц. Вся ее поза, казалось, говорила: делай, господин, со мной что хочешь. Кот почувствовал жестокое злое желание. Он взял пальцами девушку за соски и кинул на шкуры. Потом навалился сверху. Тело у Лены было жилистым, сильным. Но она обмякла, обхватив его руками за шею. Леха вошел в нее жестко и требовательно, и она подалась ему навстречу. Он имел ее сильно и грубо, как какую-нибудь портовую шлюху. А она неумело, но с готовностью позволяла входить в себя. И лишь когда он излился в нее, до Лехи запоздало дошло, что она девственница. Но ему было все равно. Он снова вошел в нее — и снова она ему отдалась…Наконец, устав, он откинулся — и Лена прижалась к нему. Повинуясь какому-то темному чувству, Кот грубо взял ее за волосы и сдвинул ее голову себе между ног. И провел своим лучшим другом по ее губам. Девушка, конечно же, никогда не слышавшая о словах «французская любовь», вдруг начала делать то, что и в столицах-то считалось запредельным развратом. И Кот бросился на нее снова.

Увы, все хорошее когда-нибудь кончается. Девушка снова стояла перед ним на коленях.

— У тебя не было мужчин?

— Нет. Я некрасивая. Меня никто не хотел брать замуж. У нас много девушек. А мужчин мало. У меня был муж. Но он меня не хотел. Он только пил и ушел в город.

— А кто вас учит быть с мужчинами?

— Нам все объясняют старухи. Я ведь хорошо с тобой была?

— Хорошо. Сделай мне так снова — и я снова буду в тебе…

7 мая 1966 года, Ленинград

Раздолбанный львовский автобус, отчаянно завывая, тряс Мельникова по горбатой мостовой Железноводской улицы. В окне проплывал безрадостный пейзаж: какие-то заводские цеха, где что-то лудили и ковали, заборы, пустыри.

— Не подскажете, где мне выходить, чтобы попасть в переулок Каховского? — спросил капитан соседку, типичную питерскую старушку, невесть как оказавшуюся в этом царстве индустрии.

— А вот сейчас и выходите. Перейдете через площадь — там этот переулок и будет, товарищ офицер.

— А почему вы решили, что я офицер?

— А я, сынок, не первый день на свете живу. Я вашего брата за четыре года войны столько навидалась…

Капитан вышел на остановке, перешел, как велено, площадь и направился по узкому переулку, носившему имя человека, который сгоряча застрелил одного из храбрейших русских генералов. Странный это был переулок. Заводы остались позади. Да и вообще, никакого Питера здесь уже не чувствовалось. Справа высился мрачный сталинский дом, а слева — здание недавно построенной школы.

Но тут дунул ветер — и все встало на свои места. Ветер был крепкий, мокрый, морской. Конечно, это всего лишь Маркизова лужа, но Мельникову, привыкшему в последнее время дышать соленым ветерком океана, почудилось что-то родное и близкое. «В конце-то концов, — подумал Мельников, — Питер и Магадан — близнецы-братья. Один город на пустом месте построил Петр Первый. Другой — Сталин. Оба — за счет труда тех, кого согнали сюда против их воли. Тех, кто вымостил эти земли своими костями. В обоих городах жить, в общем-то, невозможно. По крайней мере, жить с комфортом. Но люди все-таки живут. А то, что в Магадане нет пока дворцов и прочих красот архитектуры — так ведь построят. Что, в нашем веке свои Растрелли и Монферраны не найдутся? Империя шла на Запад — построили Питер. Империя ринулась на Восток — построили Магадан. Всего-то».

Впереди он увидел девушку с огненно-рыжими волосами. Мельников рефлекторно рванулся следом и чуть не крикнул: «Марина!» Конечно, это не она и никак не могла быть ею. Но как похожа! Когда-то Марина так же легко и беззаботно ходила по выжженным солнцем улочкам африканского города. Только солнце было совсем другое. Бешеное. От которого ей приходилось прятать лицо под разными кремами. Она стеснялась этой своей, как она говорила, боевой раскраски племени апачей. И долго и старательно смывала ее. А последний раз он видел ее, когда его вертолет поднимался в бескрайнее синее небо. Она стояла внизу, запрокинув голову, откинув назад свои огненные волосы. И он, взлетев, мечтал, как увидит ее вновь… Вот так — увидишь какую-нибудь незнакомку — и снова вспоминаешь о Марине. О той женщине, что вроде живет на этой земле и одновременно пребывает в каком-то ином мире…

Мельников подошел к нужному ему дому. Пора было отставить праздные мысли. Дом был из так называемых сталинских, построенных для улучшения жилищного положения наших граждан. В нем осталось многое от предыдущего стиля — конструктивизма, когда жилые дома зачем-то всячески пытались приблизить по внешнему виду к фабричным корпусам. Вот и здесь было то же — серые стены, резкие очертания и никаких тебе гербов, щитов, знамен и прочего, что потом назвали архитектурными излишествами.

В город трех революций Мельников попал вот каким образом. Капитан Мильке, несмотря на то что выглядел тюфяком, оказался очень ценным кадром. Когда, вернувшись от Чигиря, Мельников попросил раскопать всех, кто в тридцать седьмом занимался делами людей, связанных с геологией, тот принес большой и подробный список. Сначала казалось — эту бумагу можно просто спустить в сортир, потому как поднимать дела и вникать в протоколы допросов времени не было. Но вдруг Мельников среди тех, кто вел дела геологов, увидел знакомую фамилию. Да, это был тот самый Еляков, с которым ему доводилось сталкиваться во время войны по делу казанской «Черной кошки». Капитан хорошо знал этого человека. Еляков был не из тех, кто на пустом месте сочинял липовые заговоры. Скорее уж наоборот. Недаром ведь тогда его бросили на «Черную кошку», преступную организацию, которой более всего соответствовало американское слово «мафия».

Поэтому-то Мельников и вылетел из Магадана и двенадцать часов наслаждался услугами Аэрофлота — с его минеральной водой и мумифицированными цыплятами. А потом, едва забежав к начальству на Лубянку, помчался на Ленинградский вокзал, на «Красную стрелу». И вот теперь он поднимался по лестнице, выложенной камнем, напоминающим своей фактурой твердокопченую колбасу. Что у не успевшего перекусить капитана вызывало, как у собаки Павлова, обильное слюноотделение. Он поднялся на третий этаж и надавил на хороший добротный звонок на столь же добротной двери. Дверь тут же распахнулась — и перед капитаном предстал полковник в отставке Еляков. Когда они последний раз виделись — он носил звание майора и был на тринадцать лет моложе. Но и сейчас гебист-пенсионер выглядел на все сто. Крепкий, как гриб боровик, без единой сединки в черных волосах.