Когда Сеньора скончалась, Перон стал исчезать из резиденции на целые недели, и мажордом, не зная, чем заняться, бродил в тишине по пустым коридорам с метелкой в руке, охотясь за микроскопическими пылинками. В памяти Ренци (трусливой памяти, как сказал он мне, из которой исчезли счастливые минуты) сохранилось воспоминание о том, как президентский дворец с каждым днем все больше приходил в упадок: на дамастовой обивке кресел появлялись пятна плесени, обрывались нити золотистой бахромы занавесей, и по ночам было слышно яростное продвижение термитов в балясинах лестничных перил. Перон ненавидел этот дом, и дом ненавидел его. В этой ненависти не было и минутного перемирия, пока Перона не свергли, пока он не решил бежать.

В день бегства Ренци проводил его к автомобилю, поднес чемоданы, а когда генерал обернулся, чтобы его обнять, мажордом притворился, будто не видит, и, засунув руки за пояс, направился в дом. Он уплатил служащим последнее жалованье, уплатил себе и решил дождаться ночи в комнате Сеньоры, которая стояла запертой с кануна ее похорон. Там еще лежали нетронутые лифчики и трусики от Диора, которые Эвита в часы своей агонии велела купить, и праздничный наряд, сшитый портным Хамандреу за три дня до ее кончины, в надежде ее обмануть. Ренци погладил эти реликвии, понюхал остаток губной помады, пудру «Коти», «Шанель № 5», расстелил на кровати шелковые комбинации и атласные пижамы, хранившиеся в комодах под целлофановой пленкой, накинул себе на плечи горностаевую пелерину, присланную Политбюро Советского Союза в подарок Сеньоре в первые месяцы 1952 года с коротким письмом самого Сталина, и разрыдался на тех же подушках, на которых рыдала она, проклиная подлую смерть, не пощадившую ее.

Чтобы отпугнуть мародеров, он включил несколько ламп. В эти первые часы после бегства генерала Перона в стране не было правительства, и, судя по тому, что говорили по радио, было установлено перемирие на время переговоров. Лил не переставая дождь, и люди сидели дома из страха перед вольными стрелками. Рано утром из Дома президента была удалена охрана — там уже некого было охранять.

За дверцей, скрытой между ящиками секретера, которая открывалась нажатием на потайную пружину, Ренци обнаружил с полсотни исписанных листов, по виду представлявших собой черновики книги, которую Сеньора писала во время болезни, озаглавленную «Мое послание». Характер почерка менялся. Некоторые фразы, начертанные угловатым почерком, рассыпались на отдельные неровные буквы, как если бы само дыхание слов превращало Эвиту в разных людей. Другие листы, где почерк был правильный и округлый, видимо, писались в те моменты, когда она, не имея сил приподняться, предпочитала диктовать. Во второй папке хранился тот же текст, но уже напечатанный на машинке, хотя с пропусками и со значительной правкой.

На дне тайника лежала стопка школьных тетрадок, помеченных годами 1939-м и 1940-м, когда Эвита прокладывала себе путь как театральная актриса. Нечетные страницы начинались со слов, подчеркнутых несколькими линиями: Ногти, Волосы, Ноги, Макияж, Нос, Репетиции, Расходы на больницу, дальше следовал перечень рекомендаций, всегда незаконченный.

Ренци начал читать, но остановился, сам удивившись своей нескромности. Пока Сеньора была жива, он тщательнейшим образом оберегал ее частную жизнь, и ему подумалось, что тем больше почтения он должен оказывать ей теперь, когда Эвиты нет и она не может себя защитить. Эти тетради относились к самому секретному и несчастливому периоду ее короткой жизни, а потому они не должны были попасть на глаза кому-либо чужому. Читать их позволительно только матери, подумал Ренци, в этот момент он и решил передать их донье Хуане. Машинописный текст «Моего послания» он оставил в потайном ящике секретера, а школьные тетради и рукопись спрятал среди белья в своих вещах. В полночь он запер все двери резиденции на двойной поворот ключа и вышел в дождь искать такси.

Через два месяца, когда он наконец собрался с духом, чтобы пойти к донье Хуане, она была в слишком нервном состоянии, чтобы осознать ценность этих документов. Она оставила их на чемоданах и поблагодарила Ренци одной из тех грубоватых, необдуманных фраз, которые создали ей славу женщины без сантиментов: «Видите, что творится у меня в доме, а тут еще вы явились с этими бумагами. Пчел на улицах видели? Посмотрите на них. Мне от них жутко. Их тысячи». Ренци повернулся к ней спиной и ушел не прощаясь, ушел навсегда как из того холла, так и из этой истории.

У себя в спальне мать испытала очередной приступ судорог. Было жарко, влажный воздух давил, как слой ила. Она уцепилась за короткую паузу, когда отпустили судороги, и, лежа неподвижно, почувствовала, что где-то совсем близко грядет конец чего-то. Конец света? Ухожу не я, уходит то, что меня окружает. Это конец моей страны. Конец без Эвы, без моего Хуансито. Конец моей семьи. Сами того не сознавая, мы оказались по другую сторону, там, где смерть. Когда вздумаю посмотреть на себя в зеркало, ничего не увижу, там не будет никого. Я даже не смогу отсюда уехать, потому что меня тут никогда не было.

Теперь она вспоминала как счастье все то, что когда-то переживалось ею как злополучие. Тосковала по педали швейной машины, за которой испортила себе глаза, игру в карты с постояльцами ее пансиона в Хунине, жимолость у облупившихся стен, вечерние прогулки вдоль железной дороги, ссоры с соседями и кино по средам, когда у нее ком становился в горле от истерик Бетти Дэвис и любовных страданий Нормы Ширер. Это была только половина того, по чему она тосковала, тосковать обо всем у нее уже не было сил. Она предоставила этой второй половине отделиться от ее усталой плоти и стучаться в двери других тел. Больше нет сил ни на что, Господи Иисусе, даже на мысли о своей душе.

Она лежала в постели, пока сведенные судорогой мышцы возвращались в нормальное состояние. Вскоре, однако, она услышала удары в дверь и гортанный голос Полковника, назвавшего себя. Вздохнув, она напудрила лицо, прикрыла косынкой сморщенный, обвислый второй подбородок и спрятала непричесанные волосы под черным тюрбаном. В таком виде она вышла навстречу посетителю, как если бы утро уже давно прошло.

Полковник ждал ее больше четверти часа. В холле, выстланном темным паркетом, мебель была сборная, как на распродажах: деревенский буфет якобы бретонского стиля; дубовый прямоугольный стол с креслами красного дерева; на камине сельский алтарь, а на нем корзина с фруктами и свежими цветами под написанным маслом портретом Эвиты. Несмотря на разнородность мебели, комната была уютная и светлая. Солнечные лучи лились потоками сквозь фонарь в потолке. И еще оттуда проникала смесь каких-то потрескивающих звуков. Пчелы? — спросил себя Полковник. Или птицы? Там, вверху, за ним наблюдали две невыразительные женские физиономии. У обеих было отдаленное сходство с Эвитой. Через неравномерные промежутки времени лицо одной из них прикрывала рука. Ногти были длинные, покрытые зеленым лаком с фиолетовым отливом. Временами эти ногти, скребясь, скользили по стеклу фонаря. Звук был такой слабый, такой приглушенный, что только опытный слух Полковника мог его уловить. Где он мог прежде видеть эти пышные прически? Да в газетах, спохватился он. Это были две сестры Эвиты. Или же две женщины, изображавшие сестер? По временам они на него указывали пальцами и, глупо ухмыляясь, шикали одна на другую. Как только в холл вошла мать, лица за стеклом исчезли.