– Не оставляй меня с ней. В мои годы мальчику нехорошо вот так жить с женщиной.

Молекула остановился и развернулся к сыну. Одет Молекула был, по обыкновению, в один из трех своих черных костюмов, отглаженных и лоснящихся на локтях. Как и два других, костюм был пошит по фигуре и все же охватывал тело с трудом. Спина и плечи у Молекулы были широки, как радиаторная решетка грузовика, руки толсты, как бедра среднего мужчины, а бедра, если он их сдвигал, объемом соперничали с грудной клеткой. Талия была странно хрупка, точно горлышко песочных часов. Стригся он очень коротко и носил анахроничные вислые усы с подкрученными концами. На рекламных фотографиях, где он зачастую позировал с голым торсом или в обтягивающем трико, Молекула казался гладким, словно отполированная чушка, но в уличной одежде был комично неповоротлив; из манжет и воротника торчали темные волосы, и он смахивал всего лишь на человекообразное в штанах, персонажа сатирического комикс-стрипа о человеческом тщеславии.

– Слушай меня, Сэм. – Просьба сына, похоже, захватила Молекулу врасплох, будто совпала с его собственными раздумьями или же – эта мысль Сэмми тоже посещала – Молекула как раз собирался линять из города. – Мне одно счастье, что брать тебя с собой, – продолжал он возмутительно туманно, поскольку безграмотность позволяла. Тяжелой ладонью отвел волосы у Сэмми со лба и пригладил. – Но если вдумать, господи, это, бля, какой-никакой бред.

Сэмми заспорил было, но отец воздел руку. Он еще не закончил, и в равновесии его речи Сэмми разглядел или вообразил слабую искру надежды. Он знал, что для своей просьбы выбрал особо благоприятный вечер. У родителей вышла свара – возникли претензии к ужину (буквально). Этель облила презрением режим Молекулярного питания, заявила, что сырые овощи не приносят пользы, кою приписывает им супруг, – хуже того, этот последний при любой возможности тайком выбирается из дому и за углом набивает брюхо стейками, телячьими отбивными и картошкой фри. В тот день отец, полдня проискав работу, вернулся на Сэкман-стрит (это было до переезда во Флэтбуш) с целым пакетом цукини. Вывалил их на кухонный стол, подмигнув и ухмыльнувшись, точно краденый товар принес. Сэмми в жизни не видал таких овощей. Цукини были прохладные и гладкие и терлись друг о друга, резиново повизгивая. Видно было, где их срезали. Рассеченные стебли, шестиконечные и деревянные, как будто наполнили кухню зелеными зарослями и слабым благоуханием почвы. Молекула разломил один кабачок пополам и поднес яркую белесую мякоть к носу Сэмми. Потом закинул другую половину в рот и захрустел, улыбаясь и подмигивая сыну.

– Ногам полезно, – пояснил Молекула и ушел из кухни – душем смыть неудачи дня.

Мать Сэмми варила цукини до серой волокнистой каши.

Когда Молекула увидел, что она натворила, прозвучали резкие и злые слова. Потом Молекула схватил Сэмми – так люди хватаются за шляпу – и выволок его из дому, в вечернюю жару. Они гуляли с шести. Солнце давно село, и небо на западе занавесилось мглистым муаром – лиловым, и оранжевым, и бледно-серо-голубым. Они шли по авеню Z, в опасной близости от запретных пределов стародавних неприятностей на Кони-Айленде.

– Наверное, тебе не понять, как я живу, – сказал Молекула. – Ты думаешь, цирк с картинок. Все клоуны, и карлик, и толстая дама приятно сидят у костра, едят гуляш и поют с аккордеоном.

– Я так не думаю, – возразил Сэмми, хотя описание у Молекулы вышло ошеломительно точное.

– Если мне брать с собой тебя – и я говорю сейчас только «если», – надо очень работать, – продолжал Молекула. – Тебя примут, только если уметь работу.

– Я умею, – сказал Сэмми и предъявил бицепс. – Вот, посмотри.

– М-да, – сказал Молекула. Очень осторожно ощупал мощные руки сына – почти так же Сэмми ощупывал днем кабачок. – У тебя руки неплохо. А ноги не очень хорошо.

– Елки, пап, у меня был полиомиелит, чего ты хочешь?

– Я знаю, что полиомиелит. – Молекула опять остановился. Нахмурился, и в его лице Сэмми прочел злость, и сожаление, и что-то еще – едва ли не надежду. Молекула раздавил сигарный окурок, и потянулся, и слегка встряхнулся, точно пытаясь скинуть удушающие сети, которые набросили ему на спину жена и сын. – Еб твою мать, ну и денек. Бля.

– Чего? – сказал Сэмми. – Эй, ты куда?

– Мне надо думать, – ответил его отец. – Мне надо думать, что ты просишь.

– Ладно, – сказал Сэмми.

Отец снова задвигал короткими толстыми ногами, свернул направо, на Нострэнд-авеню, – Сэмми с трудом поспевал – и шагал, пока не добрался до странного здания, по виду арабского или, может, задумывалось как марокканское. Стояло оно посреди квартала, между палаткой слесаря и сорнячным двором, заваленным пустыми надгробиями. По углам крыши в бруклинское небо тянулись две худосочные башенки, увенчанные остроконечными плюхами лупящейся штукатурки. Окон не было, широченная стена с утомительной скрупулезностью облицована крошечными квадратными плитками, синими, как мушиное брюхо, и мыльно-серыми (некогда белыми). Многие плитки потерялись, или скололись, или были выковыряны, или отвалились. Дверь помещалась в широкой, синей плиткой выложенной арке. Невзирая на сиротливый вид и дешевую кони-айлендскую атмосферу Таинственного Востока, здание завораживало. Похоже на город с куполами и минаретами, бледный и иллюзорный, еле различимый под буквами на пачке «Честерфилда». Возле арочной двери белыми плитками с синей кромкой значилось: «БОЛЬШОЙ БРАЙТОНСКИЙ ХАММАМ».

– Что такое «хам-мам»? – спросил Сэмми, перешагивая порог. В нос тотчас ударили едкость сосны, запах перегретого утюга, влажного белья и что-то еще – человеческий запах, соленый и тухлый.

– Швиц, – отвечал Молекула. – Баня, знаешь?

Сэмми кивнул.

– Когда пора подумать, – сказал Молекула, – я хочу швиц.

– А.

– Ненавижу думать.

– Да, – сказал Сэмми. – Я тоже.

Они оставили одежду в раздевалке, в высоком черном железном шкафу, который заскрипел и захлопнулся с громким лязгом пыточного инструмента. А затем пошлепали по длинному кафельному коридору в центральную парную брайтонского хаммама. Шаги отдавались эхом, как в громадном зале. Жара стояла убийственная, и Сэмми никак не мог вдохнуть вволю. Хотелось бежать назад, в относительную прохладу бруклинского вечера, но он тащился дальше, нашаривая дорогу средь вздымающихся парны́х одеяний, положив руку на голую отцовскую спину. Они забрались на низкую кафельную скамью, развалились на ней, и каждая плитка выжигала квадратик в коже Сэмми. Толком ничего не разглядеть, но временами проказливое течение воздуха или причуды незримой хрипящей механики, нагонявшей пар, раздвигали завесу, и Сэмми видел, что они и впрямь в большом зале, под крестовыми сводами, и все отделано бело-синим кафелем, который местами потрескался, запотел и от старости пожелтел. Других мужчин или мальчиков в зале не видать, но мало ли, – может, они тут где-нибудь есть; Сэмми неотчетливо боялся, что из этой мути внезапно проступит незнакомое лицо или голая конечность.