— Ладно. Здесь пока все. Поехали. Ребята из ОВД остальное сами доделают. Саш, тебя в Зеленограде высадить?

Рыжий Саша кивнул.

До Зеленограда добрались без приключений. Катя угрелась на заднем сиденье, перед глазами ее неотступно стояла картина: огненно-пушистая лиса, та самая, которая, помнится, была пришита на зеленое австрийское пальто Светки Красильниковой, только живая, с окровавленным куском мяса в узкой хищной пасти...

— Где живешь? — спросил Никита.

— На Фрунзенской. Ты высади меня у Водного, я на метро доеду, — сказала Катя.

— Час ночи уже. Какое метро? Довезу. Бензина до Фрунзенской хватит.

— А сам потом как домой доберешься без бензина?

— Я в главке заночую. Завтра мне надо рано одно дельце провернуть.

Они остановились у светофора. Его красный глаз запрещал поворот.

— Никит, объясни мне, пожалуйста, — начала Катя.

Он обернулся.

— Завтра, Катерина Сергевна. Завтра. Это длинная история для свежей головы.

— Завтра суббота.

— Тогда придется отложить до понедельника. Светофор зажег зеленый свет. Машина рванулась вперед.

Катя не имела сил настаивать, она просто отвернулась и стала смотреть в окно на ночную Москву.

Колосов доставил ее прямо к подъезду.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Никита.

Она взглянула на свои окна. Свет. Кравченко ужинает в гордом одиночестве. И сейчас начнет высказывать по этому поводу недовольство.

Колосов отъехал только тогда, когда она вошла в подъезд.

Игорь Верховцев медленно, ступенька за ступенькой, поднимался наверх, на второй этаж своего дома. Он только что принял две таблетки ортофена, пытаясь унять жгучую боль в позвоночнике, вот уже полгода не дающую ему покоя. Иногда ему казалось, что там, внутри его, в сплетении костей, нервов и сухожилий, завелся гигантский огненный червяк, пожиравший его плоть, высасывавший его энергию, силы — все, чем так богата и привлекательна молодость.

Внизу негромко играла музыка. Все одна и та же фраза, повторяемая роялем: и — раз, два, три. И — раз, два, три! В репетиционном зале Олли отрабатывал свои пируэты.

Он стоял возле огромного, во всю стену, зеркала, держась за деревянный станок: и — раз, два, три. Олли ненавидел, когда кто-нибудь наблюдал за его работой. Верховцеву, если уж очень хотелось, приходилось делать это втайне.

Он с наслаждением подглядывал за Олли в дверную щель: стройные ноги обтянуты черным трико туго, очень туго, соблазнительная выпуклость, узкие мальчишеские бедра. И — раз, два, три. Ноги мелькают, словно крылья черной стрекозы или гигантского стрижа, — батман, еще батман, пируэт. Руки — тонкие, чуткие, гибкий стан, гордая золотоволосая голова чуть склонена набок, глаза, пристально следящие в зеркале за каждым своим движением. И — раз, два, три.

Олли предпочитал репетировать по вечерам. По утрам же он выглядел вялым, томным, часто капризничал и злился по пустякам, доводя Данилу до бешенства. Верховцев наблюдал за ними, когда они наконец-то в одиннадцатом часу утра покидали спальню и спускались к завтраку. Лицо Олли было сонно-розовым, лицо Данилы — бледным и печальным. Любящий и любимый... Верховцев не вдавался в подробности, кто был кем в этой паре. Возможно, они иногда менялись местами, возможно... Ведь и Сократ, и Платон, и Эллиан допускали подобную замену для обострения чувств.

Десять минут назад Данила по его просьбе принес ему таблетки и стакан нарзана в кабинет. Верховцев сидел в жестком кресле, неестественно выпрямившись. Губы его кривились.

— Очень больно, Игорь?

— Очень.

— Может быть, вызвать врача?

Верховцев устало прикрыл глаза. Он проглотил таблетки. Сделал глубокий вдох — вот сейчас, через семь с половиной минут, обезболивающее начнет действовать. Сведенные судорогой мышцы расправятся.

— Секретарь Ямамото снова звонил, — тихо сообщил Данила. — Японец на неделю улетает в Братиславу, но затем опять вернется в Москву. Секретарь передавал его настойчивое желание поторопить нас с...

— Он ведь не внес еще денег, — оборвал его Верховцев.

— Секретарь для этого и звонил. Он просил объяснить ему порядок расчета.

— И ты?

— Я объяснил: только наличные. Только лично тебе. Нам, — поправился Данила, усмехнувшись.

— Ты назвал сумму?

— Назвал.

— Ион?

— Он спросил, когда можно заплатить. Я попросил его подождать до возвращения Ямамото из Словакии.

— Только японцы достойны нас, Данила. Только дети Страны восходящего солнца, — тихо сказал Верховцев. — Только они понимают во всем этом деле толк. Ты, пожалуй, был прав.

Он прикрыл глаза.

— Ты иди. Я немного посижу, а потом пойду наверх.

Данила послушно принял из его рук пустой стакан.

— Я ищу замену, Игорь. Не тревожься на этот счет. Думаю, что скоро, очень скоро у нас будет самый подходящий вариант.

После его ухода Верховцев сидел в кабинете недолго. Обезболивающее подтвердило свою славу. Он осторожно встал — позвоночник лишь глухо ныл, но это были пустяки — и отправился, как обычно, перед сном совершать обход своего дома. Внизу царили покой и сумрак. И — раз, два, три — приглушенные звуки рояля долетали из репетиционного зальчика. Олли записал на всю магнитофонную кассету только этот музыкальный опус.

Верховцев медленно шел по своим владениям.

Зимний сад — немного тесный, душный. В небольшом бассейне тихо булькала вода. Он наклонился и убавил подсветку — в изумрудной глубине водоема метнулись крупные золотистые рыбы. В углу сада в буйном сплетении комнатно-тропической зелени пряталась уютная малахитовая гостиная. Здесь гости отдыхали, курили и накачивались виски и коньяком перед тем, как перейти в Зал Мистерий.

Верховцев заглянул и в его темные глубины. Света он не включал. Черный бархатный мрак, тишина и... Он принюхался. Нет, показалось. Запаха нет. Того запаха нет. Это хорошо, что Данила уже поменял покрытие. Это очень даже хорошо.

Верховцев переходил из комнаты в комнату, аккуратно гася везде свет. Интересно, во сколько ему обошлось все это? Вся эта мебель, светильники, ковры, зеркала, картины? Два года назад он просто заказывал, выбирал, покупал и платил не глядя. А что бы сказал, узнав о подобном транжирстве, его старший брат? Верховцев остановился. Впрочем, Господь с ним. Брат Вася уже ничего не скажет. Он тихо гниет в своем дорогом дубовом гробу на Кунцевском кладбище.

Следующей комнатой по коридору после Зала Мистерий была костюмерная. Он медлил погасить в ней свет. Какие костюмы, какие восхитительные костюмы! Ах, если бы только Мастер видел их! Что бы он сказал? Наверное, улыбнулся бы уголками капризных губ и отпустил свой очередной парадокс: первый долг в жизни — быть как можно более искусственным.