— Ты странный человек, Игорь, — сказал Данила.

— Может быть.

— У нас ничего не получится.

— Может быть.

— Что им, таким, твой Мастер?

— Он гений, Данила.

— А не он ли сказал: «Публика на удивление тяжела. Она прощает все, кроме гениальности»? Вспомни, что они сделали с ним, чем он кончил! А ведь тогда, век назад, были совсем другие люди и время было другое.

— Тебе жаль его?

— Да.

— И мне, — вдруг подал голос Олли. Верховцев поблагодарил их мягким взглядом. Небрежно откинул светлую прядь со лба. «Па-а-цалуй меня! Ну па-а-цалуй, пра-а-шу-у!» — хрипела в микрофон старая знаменитая певица. Олли поморщился.

— Плохая поэзия возникает всегда из искреннего чувства, — заметил Верховцев. — Взгляните, у нее на щеках — слезы. Она вспоминает в этот самый миг всю свою жизнь. Слезы, смывающие румяна, — что может быть естественнее? Быть естественным, Олли, — значит быть очевидным. А быть очевидным значит быть безыскусным. Отсюда и плохая поэзия.

— Мне здесь не нравится, — сказал Олли.

— Скоро мы уйдем. — Данила выбрал в вазе самое крупное яблоко и протянул ему, как ребенку игрушку. — На. Искусство, как говорил Мастер, отражает не жизнь, а зрителя. Какого же зрителя ты найдешь здесь, среди них? Каким же будет это твое искусство?

— В наш уродливый век, — вздохнул Верховцев, — поэзия, музыка, театр, кинематограф черпают вдохновение не из жизни, не от зрителя, а друг у друга. Я не собираюсь ничего отражать. Я просто покажу то, что нравится мне. Я поделюсь, понимаешь? Поделюсь не со всеми, нет. Не со всей этой толпой разряженных скотов. Нет, сначала я выберу среди них единственного, достойного не оценить — на это я не надеюсь, — но хотя бы понять. Я поделюсь только с ним и заставлю его взглянуть на некоторые вещи моими глазами. Потом, опомнившись, он о своем впечатлении расскажет другим, а потом...

— Ну, положим, одного такого ценителя, достаточно богатого и сумасшедшего, мы найдем, — согласился Данила. — Я повторяю — одного. Ну, в крайнем случае — двух. На большее количество здесь ты можешь не рассчитывать.

— Здесь — это где? — тихо спросил Верховцев.

— Здесь — это там, где мы с тобой живем. Среди тех, кто не может платить столько, сколько ты просишь за свое искусство, может быть, ценители и есть. Но среди этих денежных копилок, даже не надейся — нет. Ты разве не видишь, что они совсем недавно слезли с деревьев?

— С нар, — уточнил Олли, хихикнул и надкусил яблоко.

Верховцев залюбовался его жемчужными зубами, терзавшими яблочную плоть, его розовыми губами, схожими видом с лепестками розы «Слава Дижона»...

— Мир велик, — ответил он задумчиво. — Мир велик и многообразен. Мастер всегда это говорил.

— Но истина в том, что такого зрителя, какого хочешь ты, не существует! Понимаешь? — Данила оттолкнул тарелку с остывшим ростбифом. — Его нет, это твой миф!

— Истина, Данила, редко бывает чистой и никогда однозначной. Современный мир был бы очень скучным, будь он либо тем, либо другим. Искусства же в этом случае не было бы вовсе. Многообразие видов — ты забываешь главный постулат теории эволюции. Люди, подобно муравьям и бабочкам, существа весьма многообразные. Думаю, если хорошенько пошарить в старом добром мире, мы сумеем отыскать того, кто нам так необходим. Наверняка сумеем.

— Но так мы никогда не добьемся популярности!

— Популярность — это венок, дарованный миром только низкопробному искусству. Все, что популярно, — дурно. И потом, — Верховцев усмехнулся уголком губ, — неужели ты и вправду думаешь, что это можно будет показывать многим? Это?

Олли снова хихикнул, облизал розовым язычком яблочный сок с губ и потянулся за персиком в вазе. Данила чертил что-то ногтем на скатерти.

— Игорь, зачем тебе это нужно, а? — спросил он. — Ведь ты затеваешь все это не ради денег.

— Практически нет. Ты, наверное, уже успел заметить, как я богат благодаря своему нежно любимому, горячо оплаканному мной покойному брату.

— Тогда ради чего ты идешь на такое? Зачем?

— А ты зачем идешь, Данила?

— Ради денег.

— Это только половина правды.

— Я...

— А он почему идет? — Верховцев кивнул на Олли, расправляющегося с персиком.

— Он слабоумный. И потом, он сделает все, что я захочу.

— А почему согласилась Лели? Данила умолк.

— И правда, друзья, это очень интересный вопрос: что же нас все-таки объединяет? — засмеялся Верховцев. — В газетах каждый Божий день читаешь: поймана такая-то банда, такая-то. Там все ясно — корыстные интересы, животные страсти, низменные инстинкты. А что же объединяет нас?

— Страсти, инстинкты, — эхом откликнулся Олли.

— Для слабоумного он говорит порой удивительно мудрые вещи, — заметил Верховцев и потрепал юношу по руке. — Может быть, может быть. Над этим еще надо серьезно подумать. Это ведь очень важный вопрос, правда, Олли? Что объединяет людей? Что связывает их судьбы в нерасторжимый узел?

* * *

Верховцев вздохнул. Да-да, тот разговор в «Медведе» запомнился ему почти дословно. Данила говорил тогда искренне. Он сомневался. Искренне сомневался. Мальчик. Какой он еще все-таки мальчик! Но как мало времени потребовалось, чтобы этот мальчик перестал сомневаться и начал верить в успех общего дела. Фанатически верить в успех. И делать все для его торжества. Он вошел во вкус. Он почувствовал запах.., да-да, тот самый запах. Как хорошо все-таки, что он уже поменял покрытие в Зале Мистерий. Как это славно.

Фредди Меркьюри пел «My Love is Dangerous» — любовь опасна. Да, опасна... Она обоюдоостра, как бритва. Она режет по живому, не жалея. Но она и скрепляет так, как стальное литье — две половинки бритвы, два лезвия. Попробуй-ка тронь.

Однако какой все-таки трудный вопрос: что объединяет людей? Что связало, например, таких во всем совершенно не схожих созданий Божьего каприза, как Король жизни — Оскар О'Флаэрти Уайльд и Альфред Брюс Дуглас, третий сын маркиза Куинсберри, лорд Альфред — Бози, «дитя с медовыми волосами», «солнечный мальчик»?

Бози.., странное прозвище для потомка мрачного и неистового горного клана Дугласов, давшего объединенной истории Англии и Шотландии столько самоубийц, воинов, преступников, сумасшедших.

Верховцев пристально вглядывался в портрет Мастера. Нет, это не талант художника, не искусно наложенная масляная краска, нет, это — его лицо, его глаза, живые... Что ты нашел в этом мальчишке, мистер Уайльд? Почему поставил ради него на карту самого себя? Что спаяло вас? Тебя и его?

* * *

Они сидели в гостиной у камина в доме Уайльда на Тайт-сквер. За окном догорал теплый апрельский вечер. Окрашенное багрянцем заходящего солнца небо чертили стрижи.