порой хотят порвать мои меховые перчатки, тянут их изо всей своей жалкой силы, иссыкаясь в потугах причинить мне вред. Пинают сзади и разбегаются гомоня и хихикая. В игре «летела корова» рвутся как можно сильнее ударить по моей руке; толкаются, дерутся, ругаются и орут, как дикари. Протягивают свои ручонки для рукопожатия, и, когда я им их жму, резко дёргают, так что иногда с меня чуть ли не слетает голова. И в один из мигов мне это надоедает…

… я протягиваю руку для рукопожатия, великодушно, со всей своей добротой – и меня дёргают вперёд, насмехаясь над моим добросердечием, вытирают ноги о мою вежливость и любовь к ним… что ж… он сам напросился, эта злонравная нечисть, чью ладонь я хватаю в бешенстве и сжимаю с силой, так что чувствую, как та хрустит под моим давлением. Вижу в иллюминаторе своей пасти, как этот маленький бесёнок стонет от боли, усравшись от страха, смотрит на меня удивлённо. Наигравшись в карательную десницу, я отпускаю его, и он уходит, обиженный, испуганный… и больше уже никогда не появляется. Вместо него приходит ласковый и дружелюбный, другой он… который мне нравится и с которым я в удовольствие играю.

Они пинают костюм сзади. Я хватаю их и говорю в гневе, что оторву их поганые ноги к чёртовой матери, если ещё хоть раз они осмелятся это вытворить!

Самых наглых, которые не исправляются даже после и той шоковой терапии силы, когда их косточки трещат в моих меховых лапах, – их я ошпариваю беспощадным матом, какой только можно себе вообразить во всём многообразии вариаций его классических единиц. И только это хоть чуть-чуть на них действует. Собаки Павлова, наученные в своих неблагополучных семьях подчиняться лишь грубой матершине.

Раньше я этого не делал. Я терпел, думая, что моё это смирение внушит их душам добродетель; что им надоест причинять зло всему, что их окружает; надеялся, что моя ласка и любовь выест в них этого чёрствого червя жестокости и тяги к разрушению и причинению кому-то боли. Но эта мразь нисколько не желала исправляться. Даже и девочки (здесь не куртуазный роман) доводили меня до того, что вскипев от психа, я хватал их и тряс, внушая разгорячённо голосом изувера простые истины человечности языком, единственно понятным этим мещанским отпрыскам. Наследники дурноты вкуса и жлобства, грубости и невежества. Дети спальных районов, обречённые на судьбу бессмысленного и рутинного лакейства: ежедневно вижу эту погань, чьи интересы ограничиваются пивнушкой и просмотром вечерних телешоу. Вижу этих подрастающих загаржных шлюх, малюющихся без меры дешёвыми румянами и тушью; тупых, без притязаний, но с каким-то странно завышенным чувством собственного достоинства. Но то не достоевщина – то лишь высокомерие безмозглой потаскухи. Вижу шпану, чьё небезызвестное будущее написано на их лицах, лишённых и тени интеллекта.

И кто знает… очень может быть, что все эти агнцы, снующие вокруг – смеясь и ликуя – благоговея пред моим игровым менторством, вырастут и станут именно такого рода отбросами… не имеющими ни ценности, ни цели.

Я терпел их грубость, неуважение к своим чувствам; я терпел этих злых детей, проглатывал обиды, желая придушить каждого, кто позволял себе пнуть мой священный доспех, духовную оболочку перевоплощения… терпел, убеждая себя в том, что индифферентность поможет в научении этого испорченного, порочного поколения посредством обратного по установке ответа, ответа лаской и доброжелательностью. Но и об это – неприкосновенное – эта маленькая сучья гниль вытирала свои грязные ноги, нагло – о мою доброту, о мою душу…

«Плевать! Просто нет никакого смысла!»

И я орал на них, покрывал отборным матом, и, увы, только это и срабатывало.

Я понял, что мне их не исправить, мне – паллиативу, гомеопатии их бытия, поскольку в атмосфере злонравия они пребывают бо́льшую часть своей жизни, обитая в своих ущербных семьях и кругах знакомств, и их нравственное извращение неумолимо, неприостоновимо и неизбежно. И перст указующий направлял мои мысли в русло безразличного прагматизма и рациональности, по которым оптимальным футурологическим решением этой гуманитарной проблемы было – истребление. Истинный гуманизм. Апологет интересов добродетели и добросердечия, тех милых детишек без тени зла и злобы в их чистых очах и лепете, реющем из невинных уст их. Уничтожение потенциальных агрессоров, тупой, неуправляемой, грубой силы, явление каковой, определённо, было бы предсказано тестом с зефиркой, – вот оно: проявление этого истинного гуманизма… Настоящего, реального, не теоретического и не формального, но прикладного к действительности. И единственно возможного. Как единственно возможен Роршах, но не классический Бэтмен с классическим Человеком-Пауком и прочими классическими слюнтяями.

Книга обиды

«Ох, – прерывает меня, иронизируя, мой друг-порнограф, уплетая салат, – наш мизантроп опять начал вдаваться в свою селекционную теорию. Вот не было б меня, кто б тебя останавливал?»

«А зачем меня останавливать?» – начинаю я хрустеть сырными крекерами, запивая те газировкой.

«А затем, что если тебе позволить и дальше распространяться на эту тему, ты под конец оставишь не золотой миллиард, а в лучшем случае финишируешь с золотой сотней!» – умолкнув, хрустит он салатом с морковью и капустой, сбрызнутыми растительным маслом и лимонным соком.

«Ну, что верно, то верно,» – пожимаю я плечами.

После съёмок мы решили продолжить мою для писателя экскурсию тем, что заскочили в кафе, которое находилось неподалёку от того белого ангара, пару часов назад гремевшего тяжёлым роком вперемежку со стонами. Я; собственно, – писатель, мой друг-режиссёр, парень-актёр, девушка-актриса и один из операторов.

Сидим на диванах и болтаем о том, о сём, хрустим салатами и прочими закусками, отправляем в зевы наших ртов канапе на шпажках, обращая мясо дичи, рыбы, мягкие сыры и овощи с фруктами в густую полусухую кашицу, которую сложно проглотить. Проталкиваем эти комья газировкой, водой и вином дальше по горлу и чувствуем, как этот распирающий наши гортани ком ползёт медленно по пищеводу вниз. Пьём и пьём, пока не испытываем облегчение от того, что этот обслюнявленный и частично переваренный сгусток плохо пережёванной пищи канул в кислотно-щелочную Лету наших желудков.

«Ты ещё скажи, что не согласен со мной! – говорю я – Сам, пока те двое миловались под “Rammstein”, гундел о своих этих достойных и недостойных, тупых и умных!» – я продолжаю жевать, попивая колу, истирая эмаль зубов от непреодолимого желания поскрипеть челюстями.

«Да нет, согласен. Абсолютно. Но надо ж мне как-то над тобой поизгаляться, согласись, – хохотнул мой друг. – Но вот знаешь, в чём загвоздка?»

«И в чём же?»

Кроме писателя, увлечённо следившего за сутью нашего диалога, нас