8

Ты мог умереть и на этот раз. У него было доброе и мужественное лицо, лицо тридцатилетнего мужчины, которому хочется дать все сорок, потому что он никогда не прятался от солнца и не отказывался от алкоголя, сегодня так точно. Выглядел он усталым и отчаявшимся, отчаяние его было горьким и каким-то нежным, интимным, видно было, что у него проблемы с бабой и что бабу эту он, очевидно, любит, а она, сука, терзает его незакаленную нежностью душу, душу тридцатилетнего мужчины, который привык в этой жизни ко всему — к крови, к грязи, к работе, к спирту, к унижениями и мести, но не к нежности, тут он был просто не готов что-либо противопоставить миру, кроме разве что набухаться с утра и кататься по онемевшему от лета городу в поисках утешения и дальнейшего алкоголя, ни первого, ни второго, ясное дело, не находя.

Вчера к вечеру друга Билого вызвали домой, звонок был официальный, Билый должен был быть с утра на кафедре, вариант не поехать, который я ему советовал, Билого не устраивал. Он вышел среди ночи на трассу, простоял там пару часов, но все-таки поехал. На следующее утро мы с Лешкой тоже решили ехать. Все, что можно было тут увидеть, мы увидели несколько раз, с нами здоровались парикмахерша и продавщица из газетного киоска, заметив нас на улице, директор музея переходила на другую сторону, официанты знали наперед, какую водку мы будем заказывать. Эффект неожиданности миновал, наступали суровые будни недельного запоя, последний день я пролежал в гостинице, страдая, как я думал, от аллергии. Мы решили двигаться на север, где в 18-м году в лесах формировались первые повстанческие отряды. Автобусы туда не ходили — с 18-го года в этом плане мало что изменилось. Хорошо, решили мы, какие автобусы — выйдем на трассу, застопим что-нибудь. На выезде из города стояли две телки, о чем-то перешептывались, глядя на нас, и, казалось, никуда ехать не собирались. Нас, между тем, никто не брал. Рядом была речка, над нами висели низкие тучи, трава была запыленной, дорога пустой.

Он, очевидно, не собирался останавливаться. Наполненный своей горькой тоской, наполненный алкоголем, положив на свой общественный статус, положив на свой, хоть какой там он у него был, семейный статус, положив, наконец, на правила дорожного движения, он гонял по неторопливому послеобеденному городу, пытаясь забиться на своей копейке в какой-нибудь темный глухой угол, в котором его отчаяние его не найдет и где можно будет пересидеть до лучших времен. Наконец, следуя какому-то внутреннему импульсу, он повернул с центральной улицы в сторону завода, миновал гаи (странно, что не посигналил им), проехал вдоль складов, еще раз повернул налево и оказался на выезде из города, где увидел нас. Как я уже говорил, останавливаться он не собирался. Однако что-то в его затуманенных горечью мозгах в последний момент сработало, и он ударил по тормозам. Но это только так говорится — ударил, он был уже не в том состоянии, чтобы бить по ним резко и решительно, он ударил по ним скорее отчаянно и неубедительно, копейку повело с дороги, она проползла добрых метров двадцать и замерла, тяжко всхлипывая. Мы подбежали. Довезешь? спрашиваем. Он думал. О чем он думал? Бог его знает, о чем люди думают в таком состоянии за рулем, одно могу сказать, что он не сомневался, сомнения в его глазах не было, было скорее общее непонимание — кто мы такие, кто он такой, для чего он остановился. Хорошо, сказал он. Сколько? спрашиваем. Нисколько, говорит он. Как нисколько? Так, нисколько, за бензин заплатите и поехали куда хотите. Мы тоже подумали — о’кей, говорим, давай, сели в копейку, закрыли двери, машина тронулась, и тут мы все поняли. Одно пиво он только что закончил, второе дал подержать мне. Подержи, говорит, а это ничего, спрашиваю, что ты пьешь за рулем? У меня проблемы, говорит он, мне хуево. А, говорю, тогда ладно. Копейка рванула навстречу горизонту, проехала метров двести и заглохла. Что такое? спрашиваю. Нужно толкнуть, сказал он, проблемы с двигателем. Мы вышли и начали толкать, прикольно, подумал я, кто кому должен платить. Ну да он нам навряд ли заплатил бы.

На автозаправке была очередь. Но он в очереди, судя по всему, стоять не собирался, он проклинал водителей, проклинал заправщиков, критиковал мироустройство в целом, что делать будем? спросил я, сейчас-сейчас, лихорадочно думал он, давайте, сказал наконец, очевидно на что-то решившись. Что? Толкайте! Мы вышли и снова покатили нашу копейку, двигатель завелся, водитель нажал на газ и резко повернул назад на Гуляй-Поле. Эй, занервничал я, мы что — назад? Сейчас-сейчас, только и повторял он. Копейка ворвалась в городок. В первый поворот он не вписался, выехал на тротуар и какое-то время ехал так. Потом вырулил все же на дорогу. Время от времени он обеспокоенно поглядывал, держу ли я его пиво. Я держал. Мы решительно промчались по городу, миновали нашу гостиницу, возле которой терпеливо сидела знакомая нам продавщица газет, лихо проскочили вокзал и стадион, посигналили возле какого-то кафе и выскочили на другую околицу, по-моему, чувак промахнулся, он прошивал этот город, как дельфин акваторию, распугивая раскоряченных, как гуси, бабушек, что несли с базара нераспроданный самогон, и бешено клаксоня птицам и ангелам, которые попадали, не успев расступиться, в лопасти реактивного двигателя его копейки, от чего радиатор заливался кровью, а копейка ревела и глохла.

Но на другом выезде из города тоже была заправка. Мы залили полный бак, развернулись, снова прорвались сквозь город, переехали через мост и двинулись на север. Его пиво мы с ним выпили. Его действительно что-то мучило. Он время от времени бил себя ладонью по голове, от отчаяния и какой-то жалости к самому себе, словно хотел сказать — вот тебе, за то, что не смог уладить как следует свои проблемы, вот тебе, получи, кроме того, если бы он себя не бил, он безусловно заснул бы, а так эти резкие короткие удары выводили его из сна, а нас из оцепенения. Я пытался с ним говорить, пытался делать музыку в его магнитофоне громче, лишь бы отвлечь его от сна, что тяжелым туманным циклоном надвигался на его сознание, но он и сам все контролировал, он все контролировал и все видел, в какой-то момент я его понял — о’кей, думал он, нормальные чуваки мне попались (это он про нас), отвезу их куда надо, вернусь назад, убью эту суку на хуй, отремонтирую копейку, постригусь, о’кей. Но пиво мы выпили, музыка его не радовала, поэтому неудивительно, что он засыпал под этими солнечными лучами, в августовском воздухе, наполненном тучами, словно соком, между двумя городками, один из которых мы навсегда оставили, а в другой даже не надеялись попасть. Мы бы тоже, очевидно, заснули, если бы за рулем был не он.

Это было странное путешествие, во всех смыслах Странное — и дорога была странной, все хуже и хуже, и день непонятный, он длился так долго, что я начинал думать, не закончится ли он для нас прямо здесь и прямо сейчас, и водитель наш так странно и так горько переживал свои неурядицы, что я даже не мог сказать ему — брат, остановись, остановись, брат, давай мы вылезем из твоей копейки, да и сам ты вылезай, куда ты такой поедешь? не мог я ему такого сказать, его бы это окончательно убило, нужно отдавать должное чужому безумству, ведь неизвестно, как ты сам через пару лет будешь вести себя на людях. Он переезжал с полосы на полосу, мчал по встречной, засыпал время от времени и снова бил и бил себя ладонью по голове, не давал себе спуска, не мог отпустить себя с богом, пока мы неожиданно и благополучно не въехали в нужный нам городок и, попутно разогнав с дороги стайку пионеров на велосипедах, не затормозили возле автовокзала. Ты назад хоть доедешь? спросил я. Да ясно, не совсем понял он меня. Ну, спасибо тебе, говорю. Ладно, давайте, — он попрощался с нами без сожаления и надежды на повторную встречу, словно это не мы проехали с ним только что эту дорогу смерти, длиною в сорок потусторонних километров. Очевидно, его дорога была гораздо опаснее нашей.