2

Neil Young. Rockin’ in the Free World. Freedom! Нейл Янг с засаленным хаером и в подчеркнуто старых джинсах сидит на стуле и держит в руках гитару. Фотограф снял его со спины, так, чтобы откуда-то из зала бил прожектор и хрен что было видно, но вместе с тем чтобы оставалось ощущение, будто в зале кто-то есть, будто все это происходит на самом деле. Мы стоим на крыше пятиэтажного дома, посреди Манхэттена, в два часа ночи и смотрим вниз, на улицу. Улицы Нью-Йорка наполнены таксомоторами, время от времени там проходят полицаи и геи. Мне даже кажется, что они здороваются друг с другом. Весна 96-го, нас всех разрывает от того, что мы стоим, свешиваясь над пропастью, в темном океанском воздухе, пьем водку с пивом, время от времени кто-то через окно выходит на пожарную лестницу и поднимается к нам наверх, за окном, в комнате, слышен недовольный голос Нейла Янга, всё вживую, всё по-настоящему, нам всем по девятнадцать-двадцать лет, и все удается как никогда, больше никогда нам не будет все так удаваться — безнаказанно, по-настоящему, вживую.

Обманчивость, которую дарит тебе громкая музыка, эйфория, что наполняет тебя, когда ты стоишь под большими черными динамиками, навсегда дезориентируют тебя, искривляют твои кости, музыка бьет прежде всего по позвоночнику, ты после всего этого не можешь, как раньше, ходить по улицам, спать до обеда в теплой постели, прячась под подушку от солнечных лучей, — музыка калечит тебя, спутывает твои сухожилия, вгоняет в тебя штопоры и шурупы, с помощью которых тебя можно теперь контролировать, вживляет в тебя тысячи рецепторов, тысячи оголенных клемм и раскрученных розеток, по тебе постоянно прокатывается чужая энергетика, как вагоны с железом, по тебе протекает чужая кровь — черная и горячая, услышанная тобой однажды музыка изменяет цвет твоей кожи, сужает твои зрачки, пересушивает губы, делает резким голос и уязвимыми — легкие, раздувает вены и вгоняет туда столовое сухое вино, от чего ты — каждый раз, услышав эту музыку, — теряешь равновесие и выпадаешь из внешнего, совершенно нейтрального по отношению к тебе аудиопространства в кошмарный подводный мир персонального саунда, длиной в целую жизнь. Столько раз после этого мне приходилось умирать от тишины и отчаяния, столько раз мне не хватало элементарного терпения и такта, столько раз меня ломало от нежелания заниматься тем, чем мне заниматься приходилось, так что я склонен в конце концов списать это на кого-то постороннего, должен же кто-то за это отвечать, должен кто-то нести ответственность за мою начальную школу, за преподанные мне основные понятия и термины, которыми я должен был пользоваться в своем прохождении через плотные атмосферные слои. Тогда кто? Он, да-да, именно он — хитрый, вечно недовольный всем Нейл Янг, в своих старательно рваных на коленях джинсах, со всеми своими динамиками и гитарными примочками, с волосами, которые у него выпадали и оставались после него в гостиничных рукомойниках, да-да, кто скажет, что это не он, что это не его безостановочное бурчание, не все эти его 50 дисков оригинальной музыки и каверов травмировали меня в самый удобный для этого момент, когда мое сердце вбирало в себя информацию, как удав мертвого кролика, кто как не он должен отвечать за просчеты в моем воспитании, так, будто действительно за этим не было ничего, кроме музыки, так, будто действительно в его голосе не ощущалось угроз и проклятий, а в его Freedom простого предвидения, как оно все должно быть — с кровью, горами трупов и обязательной победой.

Так или иначе все завязывается на музыке — и твои знакомства, и твои вредные привычки, и то, как ты ведешь себя в постели, и то, за кого ты голосуешь на выборах, и голосуешь ли вообще. Музыкальный формат — это на самом деле формат поведенческий, это тебе только кажется, что ты выбираешь музыку, выбираешь одежду, ищешь себе работу, переключаешь каналы телевидения, останавливаясь на чем-то для себя интересном. Ты слишком доверяешь собственным чувствам, собственной интуиции, которая тебя каждый раз подводит и ты просто не осознаешь, что на самом деле это каналы переключают тебя, что на самом деле это тобой водит и бросает из стороны в сторону, от стены к стене, что на самом деле вложенная в тебя в свое время информация в конечном счете обязательно приносит дивиденды, и дивиденды эти выплачиваются совсем не тебе. Все зависит от музыки, и однажды ты начинаешь проникаться чужими идеями, пуская их на свою территорию, подчиняешься чужому ритму, подпадая под него, подправляя под него свою мимику и свои движения, и ответственных за это вряд ли найдешь — никто не запретит блюз за то, что он сломал тебе суставы, никто не посадит Нейла Янга на электрический стул в штате Техас за то, что у тебя выпадают зубы от его гитары. Freedom, говорит Нейл Янг и показывает тебе фак. Freedom, подтверждает суд присяжных и делает перерыв на ланч. Freedom, печально соглашаешься ты и идешь к знакомому дантисту.

Они сделают так, чтобы я ничего не заметил. Они будут маскироваться за брендами и музыкальными терминами, они пустят перед собой рекламные ролики и опытных промоутеров, они заполнят эфир старательно и умело, как мама в детстве заполняет сандвичами корзинку для выезда на природу. Я вряд ли замечу их работу, проснувшись однажды утром в полностью враждебном городе, с оккупированным их музыкой и агитацией воздухом, в котором не останется пространства для моих маневров, я даже не смогу вспомнить, как все выглядело раньше, до того как музыка начала вгонять меня в депрессию, а радиопозывные — вызывать боль в мышцах. Они сменят все — они сменят заставки к программам, они сменят голоса ведущих, они будут добавлять к общему звучанию с каждым разом больше пластика, с каждым разом больше пластилиновых заменителей, они будут убирать из музыки все лишние детали, все дополнительные функции, они будут мыть и чистить свою музыку, как тушу кита, они выскребут оттуда все горячие живые механизмы, на работу которых я всегда реагировал, и мне останется пустой тусклый шар, который будет висеть надо мной, холодно переливаясь синтетическим сиянием, будто настоящее солнце, будто горячее сердце, вырванное из груди храброго тинейджера.

Любовь к музыке антисистемна, и они это понимают, они понимают, что, максимально забив эфир и лишив меня возможности выбора, они смогут ожидать от меня нужных действий и прогнозированных решений. Зомбирование легче всего проводить на уровне ритма, тщательно и целенаправленно, при моем пассивном участии и номинальном присутствии, — они запускают свои рожки и волынки, и я обязательно должен присоединиться к большой системной сети переваривания музыкальных звуков, к сквозной, подкожной модели функционирования звука как агрессии, звука как формы моей психической зависимости, голоса как раздражителя всех болезненных, открытых и незащищенных участков моего тела; музыка — это более-менее ритмизированная угроза моей свободе, моему аппетиту и всем моим внутренним процессам, включая процесс пищеварения. Они знают мои слабые места, они следят за моими основными маршрутами; голосами и барабанным боем они загоняют меня в отведенные мне рамки, в приготовленные для меня заповедники, зная, что я скорее среагирую именно на голос их радиозаставок, чем на голос собственной памяти; для них самым худшим и самым опасным может быть только моя самоизоляция, изолирование от их радиоэфира, исключение себя из этой системы звукового кровообращения, они боятся потерять со мной связь, боятся не иметь ко мне доступа, они начинают паниковать, когда я закрываюсь дома, вырываю антенну из радио, перестаю реагировать на звонки в двери и стук в стены, включаю свою музыку и слушаю ее на максимальной громкости, даже не для того, чтобы лучше слышать, скорее для того, чтобы заглушить все остальное, все, чем пытаются наполнить мою голову, как реки водой. Они попробуют еще какое-то время достать меня, а вот хуй — мои дамбы скреплены моей лимфой, моими слюной и кровью, моя музыка давалась с боем, за каждый трек заплачена такая цена, что ни один динамик не сможет перекричать это многоголосие, не сможет перехрипеть мою золотую коллекцию, мою фонотеку, бифштекс моего джаза, пепел моих святых, моего нейла янга, моего дьявола.