Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.

Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.

«Надо встать!» — решил я наконец. И поднялся, качаясь.

На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх…

Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.

Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.

— Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. — прохрипел кто-то возле.

Я сунул руки под рубаху.

Под рубахой было тепло.

— Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!

— Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..

— Да послушайте!..

— Твою мать! Сказано!..

И санитары прошли мимо.

Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.

— Душегубы!.. — Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. — Узнают ще, душегубы — вот прыйдут красные!.. — Он приподнялся и поднял кулаки. — Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..

— Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. — плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.

«Обожду… только… утра!..» — думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.

И вот под утро вновь появились санитары.

— Санитар! — крикнул кто-то во весь голос.

— Санитары-ары!.. — совсем тихо подхватили другие.

— Са-ни…

Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.

О живых никто не заботился…

А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.

Какой-то эшелон подошел к перрону.

— Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал… А мы: до-ку-мен-ты!..

В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.

— Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!

— Санитар! — закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги. — Санитар!..

— Пусти, черт!..

И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.

Шпоры его звенели.

…Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами…

Потом идти стало легче.

— Куда ты?

— Не знаю, брат…

— Идем, что ль, вместе!

И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.

На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.

— Подсобить?

— Спасибо…

Мы спускались по ступенькам.

На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.

— Из заблаговременных!.. — глухо сказал солдат в лохмотьях; потом, уже громче: — Сволочи!..

— Нет, господа, уж лучше здесь… — говорил бритый беженец, поглаживая клетчатый английский плед, который он держал через руку.

— Зараза там!.. Не-вы-но-си-мо!.. Его соседи закуривали.

— А когда поезд, Антон Мироныч? В восемь сорок?

— Опоздает, по обыкновению… Иван Петрович, да присядьте!.. Ведь ждать, голубчик, придется!

Иван Петрович, разложив на чемодане плед, осторожно присел, кутая широким шарфом гладко выбритый подбородок. На носу его блестело пенсне.

— Подожди, — сказал я солдату в лохмотьях и подошел к беженцам.

— Господа!

Беженец в пенсне, Иван Петрович, быстро приподнялся, на шаг отошел от меня и косо взглянул из-под стекол.

— Господа, есть там лазарет?

Я кивнул головою по направлению к хутору.

— В Романовском?.. А как же! Есть, станичники, конечно есть! Идите, голубчики, примут!.. Прямо идите!..

— Спасибо.

— Идем, значит? — угрюмо и коротко спросил меня солдат в лохмотьях.

— Дойти бы!..

Плечи мои дрожали. Ворот рубахи я придерживал рукой. Дуло…

— Безобразие!..

— И что это все наши Совещания думают!.. — вновь заговорили за нашей спиной беженцы.

— Совсем ведь раздет, а холод какой!..

— Да, холод! — Солдат в лохмотьях вдруг круто обернулся. — Да, холод… Так, может, плед, господа, дадите?

— Идем! — Я рванул его за руку. — Да идем же!..

— Или шарф, хотя бы?.. Защитникам, так сказать. А?..

— Все прямо, голубчики, идите!.. Вас немедленно же примут… Все прямо, значит… Большой флаг Красного Креста — это и есть…

— Отстань! — солдат в лохмотьях отстранил мою руку. — Это и есть?.. Так получи… — Он стал дышать часто и отрывисто. Подошел к беженцам. Остановился. — От офицера получи… трижды за вас… сволота… раненного!

И, харкнув, плюнул в лицо Ивану Петровичу.

…К вокзалу подъезжали все новые и новые сани. Все новые чемоданы выстраивались на площади.

— …вашу мать! Перевозчики костей нестреляных!.. — еще раз обернувшись, крикнул на всю площадь офицер в лохмотьях.

— …Поручик, я не могу больше!

— Но, поручик, ведь нельзя же… Идем!.. Еще два шага… Мы медленно шли по пустым улицам, тщетно ища лазарета.

— Будь он проклят… весь этот хутор… с пристройками! — уже устало, точно нехотя, ругался поручик в лохмотьях, тоже, как и я, едва передвигая ногами.

Пройдя еще два квартала, я остановился.

— Идите один… Я лягу…

Поручик в лохмотьях что-то ответил — глухо и невнятно. Потом замолчал…

— Эй!.. — вдруг закричал он надо мною. — Эй, подвези! В лазарет нам…

По улице на широких санях, крытых буркой, проезжал молодой кубанец с серебряным кинжалом за поясом. Обгоняя нас, он обернулся. Свистнул.

— Наших вот Макаренко верните, апосля, единники, говорить будем!

И, причмокнув губами, он стегнул лошадь и скрылся за углом соседнего проулочка.

Братья Макаренко были вожаки левого крыла Кубанской Рады, высланные генералом Деникиным в Константинополь.