Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В госпиталь я вернулся только к вечеру.
«Взять бы его, — думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем. — Взять бы его!.. да с его кокаином…»
Потом я обратился к дежурной сестре.
— Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
— Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана… В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы…
…И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было…
Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед — вихрастый Костя.
На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
Я взял ее и открыл.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана,
четким, почти детским почерком было переписано на первой странице. Под стихотворением бежала ровная, по линейке выведенная черта. Ниже — отрывок из Блока:
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна…
Завиток. Неумело выведенный женский профиль. Мальтийский крестик, тоже косой.
— Го-осподи! — вздохнул дежурный санитар и громко, на всю палату зевнул.
Я тоже зевнул. Опустил тетрадь на одеяло. Из тетради выпала какая-то фотография. Фотография соскользнула на пол. Я поднял ее и вдруг увидел чуть-чуть раскосые, знакомые глаза Ксаны Константиновны.
«Моему милому и дорогому брату Косте, — прочел я под фотографией. Черноглазому галчонку с крыльями сокола. Ксана».
…Опять зевнул санитар.
— Чтоб новокорсунские да подкачали! — бредил вахмистр-паралитик.
— Ва-ше им-пе-ра-тор-ско-е ве-ли-че-ство…
Я вложил фотографию в тетрадь и осторожно положил ее на столик.
Ночь была безнадежно долгая…
— Хорошо, я передам главному врачу. Как хотите!.. Но комиссия будет только дня через четыре.
Потом сестра фон Нельке подошла ко мне снова.
— Вы, кажется, просили… Хотите, я сегодня проведу вас к буйным? Вам все еще интересно? Больные пили чай. Я встал и пошел за сестрой.
На полу палаты для буйных кружился живой клубок голых человеческих тел. Завидя сестру, санитар быстро вскочил с табурета, подбежал к больным и, взмахнув кулаком, гаркнул на всю палату:
— Вы-ы!
Клубок тел сразу рассыпался. Первым с пола вскочил вольноопределяющийся-марковец. За ним — другие.
Разбежавшись во все стороны и вспрыгнув на койки, они быстро, как по команде, повернули к нам злые и улыбающиеся, одинаково оскаленные лица.
На полу остался лишь рослый красивый больной с густой рыжею бородою. Нога у него была ампутирована. Все еще перевязанный обрубок медленно подымался и опускался, точно подобострастно кланяясь санитару.
— Ползи! — крикнул санитар.
Но больной поднял на него глаза, выправил волосатое тело и вдруг, ударив о грудь кулаком, стал быстро повторять, гордо повышая уже знакомый мне певучий голос:
— Влади-мииир кня-ааазь! Влади-мииир кня-ааазь! — А обрубок его ноги кланялся подобострастно…
— …а где запастись? Вот и сидят голые. Но идемте в женское. Я покажу вам наших бывших сестер. И мы пошли вверх по лестнице.
— …И он подошел… И он сказал… Берта! — сказал: Берта!! — сказал: Бер-та!!! — сказал…
А другая, тоже бритая, тыкая в стену указательным пальцем:
— Покажите мне, покажите мне, покажите мне!..
— Не можешь?! Уже не можешь?! — кричала с койки третья, яростно раздвигая промежность ладонями. — Не можешь?! — Тяжелые, круглые ее груди плескались и колыхались. — Уже не можешь?!..
И вдруг поток диких ругательств хлынул и закружился по палате.
Я быстро отступил к дверям.
Женские голоса за дверью все еще звенели. Поджидая сестру, я подошел к окну.
За окном, опрокинув гроба возле деревянного домика, из всех улочек и переулков выезжали на площадь все новые и новые обозы.
— Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs, — сказала, выходя из палаты, сестра фон Нельке. — Вы понимаете по-французски?..
Хотелось назад. В палату № 2. Лечь. Уйти с головой под подушку…
— Последние дни… Да, чувствуется!.. — сказал навестивший меня Ващенко. — Зайдем, что ли, ко мне. Жена нездорова… И тревога… И боюсь чего-то… И кокаина нет… Зайдем?
Я удивился.
— Ты женат, Марк?
— А как же!.. Давно уж…
Ващенко жил сейчас же за кладбищем.
В комнате у него было пусто. Стол. Венский стул с просиженным, соломенным сиденьем. На кровати, лицом вниз, лежала жена Марка, молодая женщина с шапкой золотых, путаных волос.
Когда мы вошли, она даже не приподнялась.
— Марк, ты?
— Я, Варя…
Варя подняла голову. Лицо ее было заплакано.
— Что случилось? — шепотом спросил я Марка. Но Варя меня услыхала.
— А вам какое дело? — крикнула она. — Это еще кто?.. Марк!..
Я смутился.
— Ах, Варя, офицер это…
Варя повернулась ко мне спиной.
Марк сидел на краю стула и, положив руку на стол, барабанил пальцами.
Сквозь грязное окно струилось солнце. Оно падало на графин с водой и расплескивалось на столе золотыми брызгами. На столе лежала корка хлеба с затверделыми на ней следами зубов.
Я выкурил одну папиросу. Скрутил вторую… Наконец, встал.
— Пойду.
— Иди!.. — крикнула мне вослед Варя. На лестнице меня нагнал Марк.
— Не сердись!.. — Он положил руку на мое плечо. — Видишь ли… жена расстроена… Уж ты, знаешь… прости. Видишь ли… отца у ней… выпороли…
— Выпороли? Отца? Кто?..
Марк опустил руку и взял меня за пояс.
— Эх!.. Ну, понимаешь… она из крестьян. Отец у ней — мужик… Самый настоящий… Да к тому же… — ну как тебе сказать?.. — он понизил голос до шепота. — Ну, из большевиствующих, что ли… Понимаешь?.. Ну вот… Ну вот и накрыли… И перед всем селом… Земляка она встретила. Ставропольского…
На минуту Марк замолчал.
— А она… весь день сегодня: ты!., ты!.. Кому служишь? Палачам служишь! Врагам нашим служишь!.. Черт! — вдруг закричал он. — Черт нас дери! Заехали лбом в кашу! Эх, нюхнуть бы!..
Я дал ему несколько пестрых бумажек.