той же тропке пошел в Мтнадзор. Ни один медведь в мире не стоил таких денег.

Ави проверил патроны в ружье, подоткнул полы чухи за пояс, крепко натянул папаху на голову. Он так же легко ступал по снегу, как медведь по опавшей листве.

Ави оглянулся — ни Панина, ни его собак. Светила луна с большой снежный ком, и от ее света искрились кристаллики снега. Ави четко различал деревья, тропку, огромные стволы упавших деревьев.

Спустился в ущелье, услышал, как журчит подо льдом вода. Это журчание напомнило ему о доме, о кипящем котелке, разведенном очаге. Подумал, что дома заждались его.

Сзади хрустнула ветка. Ему показалось, что ветка обломилась под тяжестью снега. Поднимаясь на пригорок, Ави почувствовал^ что кто-то следит за ним. Оглянулся — неподалеку стоял громадный, в человеческий рост медведь, державший на плече, будто чабан посох, большую ветку.

Ави прицелился, и, когда медведь, отфыркиваясь, отбросил ветку и опустился на лапы, загремело ружье. Ущелье откликнулось эхом на выстрел, с веток» посыпался снег. Медведь взревел. Сквозь дым Ави увидел, как медведь бросился к нему, протягивая лапы к ружью.

В Мтнадзоре началась неравная схватка между человеком и зверем.

Медведь порывался ударом лапы свалить человека. Ави пытался одной рукой отбиться от его ударов, а другой — засунуть дуло ружья в пасть медведя и выстрелить еще раз.

Медведь вздымался на дыбы, разбрасывая кругом снег, и валился, и снова поднимался. И вдруг он ухватился зубами за дуло и стал грызть его. Рука Ави скользнула по стволу, палец мгновенно нажал на спуск. Ружье вновь загремело. Медведь взревел еще сильнее, упал на спину и покатился, как поваленное дерево. И когда добрался до льда, попытался встать.

Ави выстрелил в третий раз. Пуля вонзилась в снег, зашипела, будто раскаленный лемех, опущенный кузнецом в воду. Третий выстрел был последним криком его ружья. Ави так и не понял, почему оно не выстрелило в четвертый раз.

Медведь с ревом прыгнул на него. Ави совсем рядом почувствовал горячее дыхание раненого зверя, увернулся и, когда медведь рухнул на землю, Ави пустился бежать, проваливаясь в снегу, падая и поднимаясь. Медведь бросился за ним. Ави бежал, перепрыгивая через стволы упавших деревьев; ветки, как острые когти, царапали его лицо, он оступался, падал и снова поднимался и бежал. Ему казалось, что все звери Мтнадзора гонятся за ним.

Какая-то ветка вцепилась колючками в папаху, сорвала ее с головы. И в этот страшный миг удар в спину свалил его наземь, мохнатая лапа вонзилась когтя-ми в затылок. Раздался еще один выстрел, но Ави уже ничего не слышал. Поставив ногу на тушу медведя, Панин корчился в сатанинском смехе.

Ави и поныне жив.

С содроганием смотришь, как, прячась от прохожих, забившись в угол, он плетет для крестьян лапти.

Ави одет в чуху, на ногах лапти, его тело здорово, а руки крепки — они ловко сверлят кожу, затягивают узелки. И на этом обыкновенном туловище вместо головы — совсем голый череп.

Медведь вонзился острыми когтями в затылок и с яростью раненого зверя сорвал с головы кожу, вместе с кожей и волосы, брови, глаза и нос.

У Ави нет и губ. Из раскрытой щели торчат зубы, открыта и полость носа, и когда Ави разговаривает как немой, дышит через эту полость. В глазницах вместо глаз сморщенные, будто засохшие на ветке абрикосы, кусочки высохшего мяса.

На его черепе торчат только уши. Смотришь на него и не можешь понять, молод Ави или стар, откуда доносится его голос. Быть может, он не человек вовсе, а пугало, а под чухой у него не тело, а скелет… Но руки его здоровы, пальцы проворно двигаются, и, когда при Ави упоминаешь о Мтнадзоре, он страшно скалит зубы, а из его горла вырываются какие-то отрывистые звуки.

И невозможно понять, гневается или жутко хохочет старый охотник.

АБРИКОСОВАЯ СВИРЕЛЬ

Перевод А. Сагратяна

Листаю странички своих путевых заметок и вижу среди них два листочка душистой травки — сусамбара, засохших, посеревших, как пепел. Наклоняюсь к листочкам, и запах сусамбара ширит мои ноздри, и, не в силах сдержать дрожь, листаю дальше…

Снимаю со стены тугой, как девичья коса, кнут. Я ощупываю его, и Цолак умными глазами следит за мной, смотрит и возмущается. Почему стегал? Кнут превращается в черную змею, которая жалит тощие бока моего коня.

Я снова возвращаюсь к своей тетради, и на сердце мое нисходит покой.

Цолак яростно ржет, поигрывает ушами. Едем в гору, через бурные потоки и каменистые осыпи. Взмокший конь то и дело окунает морду в пенные воды и цедит через удила прохладную влагу. Чем выше в гору, тем ближе к нам солнце, и солнце это печет, опаляя лицо, одежду, руки, воды здесь так студены, воздух так чист, что слышно, как жужжит запутавшаяся в цветке пчела.

Цолак заржал и пошел быстрее. Дорога раздалась. А вот и поле, забранное в каменную ограду. Редкие колоски посвистывали под горным ветром. Село уже близко, конь раздувает ноздри и весело грызет удила.

Дорога вьется вверх, по склону холма, где кто-то поливает темно-зеленую люцерну. Мне слышно, как звякает в песке ручья его тяжелый заступ. А когда заступ взлетает, солнце кажется факелом, вспыхнувшим на плече поливальщика.

— Эта дорога ведет в Дзянберд?..

Поливальщик произносит что-то невнятное. Повторяю свой вопрос. Человек вгоняет заступ в песок и направляется ко мне. И чем ближе он подходит, тем делается выше ростом. Я смотрю на его открытую грудь, и кажется, что голос у него должен быть громовым. Поливальщик протягивает мне широкую, тяжелую руку, выдыхает «взор радуешь» и подносит ладонь ко лбу.

И вовсе не громовой у него голос, а тонкий и сладкий. Старик он, седы не только усы и брови его, но и волосы на груди, напоминающие спутанный кустарник.

Я повторяю свой вопрос.

— Да, — говорит он, — то наше село… За тем холмом будет уже… — и достает из кармана кисет. Предлагаю папиросы. Он улыбается, будто хочет сказать, что изящная папироса хрупка для его пальцев, однако принимает и кладет за ухо. Затем крутит «цгару» толщиной с палец.

— Люцерна эта твоя?

Он смачно затягивается дымом, грудь его раздувается, подобно сухой коже скрипят легкие. Пуская