Александрийские буллы, Тордесильясский договор, казавшийся безусловным приоритет Колумба — все это давало испанцам неоспоримое, с их точки зрения, право заявлять: «По дару Святого Апостольского престола и другим справедливым и законным правам мы являемся господами Западных Индий, островов и материка в Океанском море».[234] Такой построенный на сочетании весьма разнородных аргументов подход к проблеме политического статуса земель, становящихся объектом колониальной экспансии, был безусловно связан с переходным характером эпохи, когда средневековые установления сочетались с рационалистическими доводами нового времени. Данный подход отличался, во-первых, всеобъемлющим «глобальным» (и в то же время спекулятивным) характером, так как, несмотря на то что на картах того времени имелось множество белых пятен, он распространялся па весь Земной шар. Во-вторых, он был сугубо европоцентристским (или колониальным) и не признавал наличия каких-либо прав у населения захватываемых земель. В-третьих, такой подход был кастильско-поругальским, поскольку только эти две державы получали право действовать за пределами Европы. В-четвертых, он был закрытым (или монополистическим), ибо даже «законные» участники колонизационного процесса — пиренейцы — не могли посещать владения друг друга, не говоря уже о подданных других монархов. Наконец, в-пятых, и это для нас самое важное, данный подход с самого начала выделял заморские земли в сферу действия особых международно-правовых норм, установленных европейцами (в том числе и для самих себя), европейских по своему происхождению, но отличных от тех, которые действовали в Западной Европе.

Данный подход был теоретически обоснован в работах ряда ведущих испанских мыслителей того времени. Однако если конкретные методы и формы колониальной политики Мадрида обсуждались и критиковались ими весьма активно, само по себе испанское владычество над Новым Светом практически не подвергалось сомнению. Разница состояла лишь в том, что в первой половине XVI в. X.Л. де Паласиос Рубиос, М. де Пас и другие испанские «эксперты» отстаивали притязания Мадрида, исходя из идеи папского суверенитета над Земным шаром. В дальнейшем во второй половине XVI — начале XVII в. акцент стал делаться на цивилизаторских и миссионерских задачах, поставленных перед испанцами напой (Г. Лопес).[235]

Определенные сомнения в справедливости установлений Александрийских булл и Тордесильясского договора впервые прозвучали в трактатах Ф. де Виториа, которого можно назвать первым теоретиком, рассмотревшим вопрос о месте Нового Света в международных отношениях. В своих произведениях («De Indis», «De jure belli», «De potest ate civili» и др.) он поднял ряд важных проблем, и, в частности, впервые указал на то, что индейцы являются политически организованными народами и, как и другие народы Старого Света, подчиняются человеческому закону (jus gentium).

Нам прежде всего нужно обратить внимание на то, что Виториа не признавал папского суверенитета над миром. Он считал, что власть понтифика касается только вопросов религии и ее распространения. Кроме того, Виториа был сторонником принципа «права наций» и равенства всех государств, в том числе в отношении торговли и мореплавания. В соответствии с этим все заморские земли, по его мнению, могли свободно посещаться европейцами. Однако Виториа все же отстаивал монопольный характер присутствия испанцев в Индиях, обосновывая его тем, что только им папа передал право проповедовать индейцам христианство, а значит остальные христианские народы должны подчиниться этому решению. Идеи, близкие взглядам Виториа, высказывал другой испанский автор Ф. Суарес, считавший, что папа имеет право распределять поле миссионерской деятельности между христианскими государями.

Как мы увидим ниже, стремясь прорваться к «колониальному пирогу» и получить в нем свою долю, англичане и французы начали критиковать и оспаривать аргументы пиренейцев и выдвигать собственные доводы, которыми они обосновывали «законность» своих заморских предприятий. Однако при этом они не могли не испытать сильнейшего влияния вышеописанного подхода, которым руководствовались их главные конкуренты и хотя бы частично не воспринять некоторых его элементов. Испанские и португальские концепции являлись своего рода фундаментом, от которого другие европейские колониальные державы «отталкивались» вплоть до конца XVIII в.

В середине 1490-х годов — первой трети XVI в. рассмотренный выше подход отражал реальную расстановку сил, имевшую место в Европе и ее окрестностях. Ни Англия, ни Франция, ни какие-либо другие государства не осмеливались в открытую посягать на притязания пиренейцев, освященные авторитетом Святого престола и подкрепленные внушительной военной и морской мощью.

Единственным исключением может считаться патент, выданный в 1496 г. Генрихом VII Джону Каботу и его сыновьям, которые получили разрешение совершать плавания под английским флагом «во все стороны восточного, западного и северного моря для нахождения, открытия и исследования островов, стран областей или провинций, принадлежащих язычникам или неверным, в какой бы части света они ни находились, если до этого они были неизвестны христианам». Патент также давал им право «владеть всеми открытыми ими поселениями, городами, замками и островами, которые они смогут покорить…».[236]

Данный документ прямо нарушал Тордесильясский договор и александрийские буллы. Правда, Генрих VII сделал две важные оговорки: во-первых, перечисляя возможные направления путешествий Кабота, он не упомянул о «южном», справедливо считая его главным для испанской и португальской экспансии; во-вторых, разрешил мореплавателю захватывать только земли, еще не известные европейцам. Можно также заметить, что английский король, видимо, не придавал большого значения данному патенту и тем более не рассматривал его как вызов Испании и Португалии (с которыми, кстати, Лондон в то время поддерживал мирные и даже дружеские отношения). Это подтверждается тем, что Генрих VII не делал секрета из путешествий Кабота и даже обсуждал их с послом Католических Королей Р. Гонсалесом де Пуэблой и испанским дипломатом П. де Айялой.[237]

В свою очередь, реакция пиренейцев на эти события была достаточно спокойной и свелась лишь к нескольким довольно невнятным заявлениям дипломатов и разговорам о необходимости отправить экспедицию в район, который посетил Кабот. Это несомненно было связано, с одной стороны, с тем, что земли, найденные англичанами в северо-западном «углу» Атлантики, не содержали никаких больших богатств и находились очень далеко от магистральных направлений экспансии Мадрида и Лиссабона, а с другой — с тем, что начатое Каботом открытие и исследование северо-восточного побережья Североамериканского континента ни в тот момент, ни в последующие десятилетия не получило какого-либо развития (уже очень скоро о мореплавателе забыли не только в Европе, но и в самой Англии[238]). О географическом и политическом значении экспедиций Кабота[239]заговорили лишь с конца XVI в., когда англичанам потребовались аргументы для подкрепления своих притязаний на Североамериканский континент и колониальную экспансию в целом.