И на Людовика, и на Генриетту как сама ночь, так и сказочная рамка, приданная ей Эньяном, произвели глубокое впечатление. Но не одинаково было действие ночи на обоих. Генриетту с непреодолимой силой тянуло к королю, к его мощным объятиям, к его страстным поцелуям. Людовик же страдал какой-то тайной неудовлетворенностью, непонятной тоской, и во тьме ночи тихим сиянием светился ему благородный, нежный профиль пышной белокурой головки. И когда Генриетта, заманив Людовика в укромный уголок, вся трепеща от страсти, прижалась к нему страстным объятием, ему нужно было собрать всю силу воли, чтобы не оттолкнуть своей подруги. Нет, в эту знойную ночь близость Генриетты только отталкивала Людовика, вселяла в него ему самому непонятное отвращение.

В конце концов, сославшись на усталость и головную боль, король сдал Генриетту на руки подвернувшегося Гиша, а сам скользнул вглубь парка. На одной из аллей он встретил Сент-Эньяна и, взяв его подруку, пошел с ним дальше, выражая ему свою благодарность за отличное устройство празднества.

Однако мечтательное настроение Людовика скоро дало себя знать и тут. После двух-трех фраз благодарности он замолчал и тихо повел Сент-Эньяна дальше. Звук нежных скрипок заглушал еле слышный скрип их шагов. Вдруг, совсем близко, за купой густой зелени, Людовик услыхал звук женских голосов, среди которых один сладкой болью поразил его своей милой, хорошо знакомой переливчатостью.

Сделав Эньяну предостерегающий знак, Людовик вместе с графом осторожно подобрался к деревьям, за которыми притаились девушки, и стал прислушиваться. Это Луиза до Лавальер обсуждала с подругами сегодняшнее празднество.

Много лестного пришлось услышать Луизе от подруг по поводу выказанного ею хореографического таланта, и эти похвалы были тем ценнее, что они высказывались женщинами, у которых, не в пример мужчинам, личное, физическое обаяние танцовщицы не могло заслонить какие-либо дефекты. Затем от Луизы девушки перешли к суждениям относительно искусства других партнеров.

Большинство с восторгом говорило об изяществе и грации Армана де Гиша, который был восхитителен в пируэтах и поклонах. Наконец де Шимероль воскликнула:

– Однако наша Луиза по-видимому вовсе не склонна принять участие в прославлении графа Армана. Посмотрите только, с каким отвращением покачивает головой наша скромница каждый раз, когда мы выражаем свой восторг и упоминаем его имя!

– Я не могу судить об искусстве, проявленном сегодня графом, – тихо ответила Луиза – Чтобы судить, надо наблюдать издали, а вблизи теряешь истинную мерку. Кроме того, мне граф де Гиш неприятен как человек, чтобы я могла восхищаться его искусством. Это несправедливо, я понимаю сама, но ничего не могу поделать!

– Господи, да что же можно оказать против Гиша? – с искренним недоумением воскликнула де Пон. – Он – очаровательный кавалер, красивый мужчина, истинный рыцарь, готовый идти в огонь и воду за одну улыбку дамы.

– Рыцарь! – с горечью повторила Луиза. – Разве рыцари преследовали когда-нибудь женщин? Разве рыцари служат своим дурным инстинктам, а не идеям добра и справедливости? Но бог с ним, я не хочу его судить! Я хотела бы только прибавить одно, как можно восхищаться кем бы то ни было из танцующих, если на сцене находится сам король Людовик?

Было что-то знойное, опаляющее в тоне, которым Луиза произнесла последние слова, и Людовик, подслушивавший за деревьями, даже вздрогнул, пораженный странным оттенком слов девушки.

– О, об этом никто не говорит! – хором воскликнули остальные. – Разве может кто-нибудь сравнивать всех остальных танцоров с его величеством?

– Да, а вот представьте себе, я совершенно лишена дара восхищаться искусством его величества! – отозвалась д'Артиньи. – У меня примешивается такое же личное чувство, как и у Луизы по отношению к графу де Гишу! Конечно, я не хочу сравнивать его величества с Гишем как человека! Боже мой, разве мне могло бы прийти это в голову! Король – добр, великодушен и рыцарствен. Но… при взгляде на него я невольно вспоминаю о своем женихе.

В объяснение последних слов Артиньи необходимо вспомнить, что еще осенью король, по соглашению с Генриеттой, выбрал д'Артиньи для отвода глаз обеим королевам – матери и супруге – и стал подчеркивать при всем дворе свою любезность к фрейлине Генриетты, стал оказывать ей всевозможные знаки внимания. В результате при дворе стали перешептываться, что король «охаживает» девицу д'Артиньи.

Сама д'Артиньи, уже значительно освоившаяся с растлевающей атмосферой придворных нравов, в ином случае отнеслась бы довольно спокойно к королевскому ухаживанию. Она ведь понимала, что противостоять королю невозможно, что это было бы к тому же слишком глупо: кто способен добровольно отказаться от такой «чести»?

Но у девушки был жених, кавалер де Гранпрэ. Он держался в этом отношении несколько иных, старомодных взглядов и решительно заявил невесте, что никогда не женится на отставной королевской фаворитке и что момент, когда, король перейдет от прелиминарных ухаживаний к непосредственным действиям, будет последним, связывающим их.

Д'Артиньи искренне любила жениха, а странная манера короля, истинных мотивов поведения которого она не знала, внушала ей мало надежды на то, что его ухаживание – что-нибудь большее, чем простой каприз. Поэтому и цветы, и разные ювелирные безделушки, которыми вдруг ни с того ни с сего награждал король д'Артиньи, вызывали в ней лишь чувство испуга. Вот это-то и имела д'Артиньи в виду когда заметила, что личные чувства мешают ей видеть в короле-танцоре только искусного танцора.

Но опять, как и заявление Луизы де Лавальер по поводу Гиша, слова д'Артиньи не встретили сочувствия у подруг. Они принялись смеяться над «глупостью» девушки, которая, получая подарки от самого короля, может при этом думать о ком бы то ни было. И каково было изумление д'Артиньи, когда даже Луиза де Лавальер отнеслась с явным несочувствием к ее страхам.

– Луиза! И ты, ты можешь так говорить? – воскликнула она. – Ты, которая еще недавно находила даже меня слишком распущенной, слишком легкомысленной?

– Ах! – в порыве неудержимой, пылкой откровенности простонала Луиза. – Я знаю, что это грешно, скверно, но быть любимой самим королем Людовиком, получать от него знаки внимания, видеть его светлую улыбку! Нет, тут я уже ни о ком и ни о чем не могла бы думать больше! Разве найдется во всей Франции более благородный человек, более обаятельный мужчина, чем король Людовик Четырнадцатый? Разве найдется в мире другой, который более него стоил бы любви, обожанья, поклонения?

Подхваченный страстной волной, налетевшей на него из этих слов, Людовик невольно сделал шаг вперед, и под его ногами хрустнула какая-то ветка.

– Боже мой! Нас подслушали! – крикнули девицы и кинулись бежать прочь, словно стая вспугнутых птиц.

Была королевская охота. Звонко трубили рожки охотников, веселым колокольчатым звоном заливались собаки, псари лихо щелкали арапниками. Но у короля Людовика было как-то смутно и таинственно на душе. Словно вещая гроза заполонила сердце и ум, словно влекло к себе преддверье неведомой, важной тайны!