По вечерам ему понравилось изучать с ней карту мира. Следовал пальцем за последним закатным лучом и останавливался в точках, где магическая клинопись солнца совпадала с метками столиц. Иза рассказывала о европейских городах и думала, что когда-нибудь они распахнут перед Николой двери академических концертных залов. Клавишный пробег талантливых рук разбудит звуки большой музыки. Залы Вены, Праги, Парижа зарукоплещут, крича: «Браво, браво!» – слово, знакомое пианисту с детства. Браво – семейское определение всего лучшего…

Ксюша взяла двухнедельный отпуск. В планах у нее были поездка с гостьей на Байкал дня на два-три, грибной поход по окрестным горам и в первую очередь концерт семейского ансамбля. Урожайный сезон не располагал к представлениям, Ксюша расстраивалась, что группа собирается не вся.

Пока она пропадала на репетициях, Иза с Харитиной Савельевной ходили поливать огород. Спугнутые вороны нехотя снимались с тына и перелетали в соседний сад, где налилась оранжевым соком облепиха. Между зарослями подсолнухов и дикой яблоньки желтела простертая «длань» колхозного гумна. Бабье лето стригло в речку солому бесплодных лучей. Харитина Савельевна радовалась, что осенины выдались сухие и ноги не болят, а то обычно донимают к ненастью. Наслаждаясь разговором с ней, Иза невольно перенимала интонацию женщины. В первый такой день склонилась над колодцем – снизу холодно дохнуло влажное эхо. Темный силуэт отпечатался в облачном квадрате… ой, глубоко!

– Поилец наш, – погладила Харитина Савельевна обугленное временем дерево сруба. – Больше ста человек на евонной водице вскормилось, и живности невперечет.

Сетовала, что дети разъехались не по-семейски, и не стало нужды держать корову. Много ли троим надо? В совхозе есть птичник и ферма, на клубную получку можно жить не хуже городских… Знала, что Ксюша уговаривает гостью приехать насовсем.

– Вода для огорода в бочках тоже из колодца?

– Не, водовозка ездиит.

– А раньше? Далеко же ведрами с реки носить.

– И-и-ить! Хочешь не хочешь – неси. В сильную засуху тучу ворожили. Сгуртуемся к ночи девки, бабы, впрягемся в плуг и давай по речке шастать. Туды-сюды по мелкоте, туды-сюды. Назавтра выпадал дождь. А нонче агрономы велят насосом речку в фонтан пускать. Навалом ростят бульбы, капусты. Время у людей ослобонилось, зимой до вечера в клубе толкутся, по отчетам полдеревни выходит. Дар у Ксюши в кажном человеке слышать то, чего в нем другие не слыхали, и сам он не знал…

Концерт для единственной зрительницы был готов. Прохожие почтительно здоровались с Ксюшей, с любопытством посматривали на Изу. Бегущий впереди Никола не привлекал их внимания – привыкли.

– Раньше-то, бывало, вытаращатся – аж спотыкаются, – усмехнулась Ксюша. – По первости, как слух прошел, что ребенок «негр», все ближние-дальние соседки к маме перешастали. Тятя сердился, гундел на них. Если б не болезнь, вытолкал бы взашей. А эти, разведчицы, то спичек попросят, то другую мелочь, сами ширк-ширк ичигами[12]– и носом за шторку. Николу увидят – буркалки навыпучку, счастливые-е! Давай сюсюкать: «Ой, да голубочек ты наш кучерявенький, ой да черномазенький!» Дитя ж не виновато, что чужаком уродилось, мать виновата. Уж меня за спиной хаяли – шум-гам стоял. Ну, теперь перестали. Кто-то байку пустил, будто была я замужем за кубинцем-революционером, и выследили его американские шпионы, и запытали до смерти, а он никого не выдал. Сами героя выдумали, сами в него поверили. Обратно, гордиться мной начали, – это ж люди! Мама не разубеждает, ей лишь бы внука не касалось. Партизанка… А Николу у нас любят. Куда с концертом поедем – балуют.

Нырнув под горку, улица взбежала на взлобок. Развернулось в проекции сверху хозяйство усадеб, простеганных пряслами и срезанных у берега речки жолкнущей полосой чернотала. Шагали по деревне, как по съемочной площадке сказочного кино – где увидишь столько домов-теремов! Но скоро деревянная сказка кончилась. Село осовременилось и скучно окаменело: бетонный магазин, школа, общежитие, клуб.

Со стен фойе на Изу уставились молодые рабочие и крестьяне. Все девушки на одно лицо – ясноглазые, белозубые, как Ксюша. Словно художники с нее писали плакаты, только косынки пририсовали разные. А едва открылась дверь киноконцертного зала, к гостье обернулся старинный базар… Так почудилось вначале. На головах молодцев красовались поярковые шляпы с низкими тульями, на девушках – бисерные венчики с кистями. Мутно-желтые, цвета цыганских леденцов, «янтари» кустарной обработки лежали на бюстах женщин, как на лотках коробейников. Сокровища бабушкиных ларцов – позументовые кики, вздернутые бодливым рожком из-под цветастых шалей, дутые бусы, стеклянные броши – блистали и переливались карамельно-лоточной радугой.

Маленькая старушка крутила на сцене деревянное колесо самопрялки – незатейливого прядильного станка. Подросток с ложками за поясом подбежал к Николе, взял его за руку и повел к своей стайке. Бронзово-смуглый среди белолицых и рослых, Никола казался эбеновой статуэткой, озаренной свечами канделябра…

Иза всегда восхищалась Ксюшиным пением и от ее коллектива ждала чего-то необычного, но не предполагала, что этот «театр одного зрителя» так сильно ее взволнует. Нет, не взволнует – потрясет.

Высокий зачин подхватили вторые голоса, спустились с низкого неба третьи, примкнули остальные – кто задушевно, кто с показной ленцой, кто с размахом. Тут Иза и удивилась обилию подголосков и стихийных, внахлест, междометий: «Ой да ты ля… ты ля-а-э-ти, ветер-птицэ-э-э (ляти!), не в мое гнездо-о, ой да, по-над полем а-а-аржанэ-э-эм!» Певуны играли словами, как костяшками, подкидывали к бабкам слов побочные слоги, подбивали, подстреливали, чувствуя песню во всех тонкостях изнутри и слыша в полном объеме. Вокруг теноровой подводки, в согласии с основной партитурой выплеталась чудесная вязь… и вот оно… вот! – прояснилась загадка поразительной легкости, с которой Ксюша вошла в мир джазовых импровизаций, в чужой, нервно пульсирующий ритм. Стала понятна и странная фраза, оброненная ею однажды: «Семейские по одному не голосят».

Они шли в ссылку и голосили… пели. Пели и думали семьями, душами в унисон, как дальше им жить. Отсюда и навык торить согласную дорогу песни из отдельных, но не вразнобой троп. Глубинные звонцы генов доказали правоту науки доктора Кнолль: Ксюша услышала и выпестовала в каждом то, чего в нем другие не слыхали и сам он не знал. Да и сама она, наверное, не сразу поняла, что вместе с пленительным голосом, нередким в ее фамилии, ей достался оркестровый слух деда. О старике рассказывали, что останавливал пением на дороге поезд ярмарочных подвод. Взыгравшее во внучке наследство и теперь уводило за собой в песню души.

Иза не могла сосредоточиться на выступлении детей. Невероятное многоголосье все еще звучало в ушах, перебивая задорные райки. А дети честно старались угодить гостье. Для нее взбивал мелкие кудри балалаечный наигрыш, для нее рассыпалась по плечам и коленям ложкарей кастаньетная дробь.

Ксюша взглянула вопросительно, и пришлось изобразить восторг. Полыхнули липовые яхонты и галун поясов, под взвихренными сарафанами замелькали крепенькие девчоночьи икры – грянул хоровод. Парни ударились вокруг волчком, колесом… и без остановки вращалось древнее колесо самопрялки! Не оно ли вызвало эту сверкающую круговерть?!