«Самым безумным и самым жестоким было бы бороться с тиранией бунтом. Народный бунт, без порядка и без смысла, порождает такую тиранию, хуже которой нет».

«Vivat Rex! Vive le Roy! Да здравствует король духовной жизнью, в единении души с Богом. Бог в одно мгновение может разрушить все замыслы злых. Но если мы не возьмёмся за ум, боюсь, что на великих и на малых найдёт такая буря и такая гроза, что подумать страшно».

«Vive le Roy! Vivat Rex!»

* * *

После этого прошло два года. К концу лета 1407 г. отношения между герцогом Бургундским и герцогом Орлеанским опять достигли крайнего напряжения. Ещё раз их удалось помирить. 20 ноября оба герцога поклялись друг другу в «любви и братской дружбе», вместе пошли к обедне и вместе причастились. Через три дня, поздно вечером 23 ноября, герцога Орлеанского вызвали внезапно к королеве, больной после родов. Вызов был ложный. На узкой и тёмной улице Барбет Людовик Орлеанский был убит бандой наёмных убийц.

Искромсанный труп Людовика Орлеанского лежал в часовне целестинского монастыря (где, по целестинскому преданию, за несколько недель перед этим ему было видение смерти). Иоанн Неустрашимый плакал и говорил, что «никогда не было во Франции более подлого убийства». Тем временем прево[12] Парижа, т. е. префект полиции Тиньонвиль, с величайшей энергией вёл дознание. И через неделю он имел в своих руках сведения, не оставлявшие никакого сомнения. Когда Иоанн после похорон Людовика явился в Королевский совет, герцог Беррийский отвёл его в сторону. Иоанн развёл руками и сказал: «Чёрт меня попутал». Вышел, сел на коня и умчался к себе во Фландрию. Ужас и паралич власти был такой, что никому не пришло в голову его арестовать.

Были, однако, во Франции люди, которым мистический ужас перед произошедшим не парализовал, а укрепил волю. Старик герцог Бурбонский в глаза ругал тех, кто был в тот день в Королевском совете и выпустил убийцу; сам он никогда раньше не принадлежал ни к каким кланам, но отныне вопрос для него исчерпан: с этим нужно бороться до конца, и пока жив, он с этим не пойдёт действительно ни на какой компромисс. И в этом же роде, но, вероятно, ещё более острой была реакция Жерсона. В отличие от д’Айи, он не был лично связан с Людовиком Орлеанским, в прежние годы у него было даже больше отношений с отцом убийцы, старым герцогом Бургундским. Но после рю Барбет им завладела одна-единственная мысль: теперь речь идёт о душе страны, о миллионах человеческих душ – и нужно твердить и твердить, что так нельзя.

Ещё страшнее самого убийства со всеми сопровождающими его обстоятельствами было, однако, то, что за убийством последовало.

Обмолвившись герцогу Беррийскому фразой о «попутавшем его чёрте», Иоанн Неустрашимый, как только оказался в своих ленных владениях, с помпой наградил нанятых им и теперь к нему же удравших убийц. А затем стал писать и демонстративно рассылать манифесты, подхватывавшиеся его агентами и возвращавшие «в строй» тех его сторонников, которых в первый момент взяла оторопь.

«Благословен тот, кто его прихлопнул, – пишет всё тот же нормандский хроникёр. – Если бы того оставили в живых, он разрушил бы всё королевство. На будущее Сретение он распорядился собрать 1.700.000 франков налогу – вот теперь он получил из них свою часть».

«Думаем, что милостью Божией и с вашим добрым содействием дела королевства теперь начнут улучшаться и скоро придут в доброе состояние», – писал Иоанн Университету, напоминая, что он Университету «добрый, верный и истинный друг».

А через несколько недель оказалось, что целая плеяда учёнейших и известнейших университетских клириков во главе с Жаном Пети, доминиканцем, тем самым, который с таким шумом выступал по вопросу о схизме, сидит во Фландрии у Иоанна и пишет, и пишет апологию богоугодного дела, совершённого на рю Барбет. «Наслоение абстракций» повело далеко.

В Париже правительство уже настолько знает Иоанна, что серьёзно боится, «как бы он не переметнулся к англичанам». И от страха начинает сдавать. Герцог Беррийский, оставшийся фактическим главой правительства, мчится во Фландрию устраивать примирение и умоляет Иоанна только об одном: выразить хоть какое-то раскаяние. Напрасно. Иоанн согласен вернуться в Париж лишь под защитой своих собственных войск и с тем, чтобы представить двору свою апологию, сочинённую университетскими клириками. Ошеломлённый герцог Беррийский в конце концов соглашается на всё.

И в последующие годы при каждой из бесчисленных попыток примирения от Иоанна добиваются, чтобы он выразил что-то вроде раскаяния. И никогда он на это не пойдёт, в крайнем случае он согласен высказать сожаление лишь о том, что убийство Людовика Орлеанского «огорчило короля». Каждый очередной «гнилой мир» оказывается, таким образом, новой капитуляцией перед нераскаянностью убийцы. И Жерсон, в 1405 г. рекомендовавший «то, что греки называли амнистией, т. е. прощение и забвение всего», теперь заявляет во всеуслышание: «Простить нераскаянного убийцу – не милосердие, а глупость и жестокое безумие».

28 февраля 1408 г., меньше чем через три месяца после рю Барбет, герцог Бургундский вступил в Париж «с достаточным войском, чтобы быть на всякий случай сильнее всех», – пишет его сторонник Монстреле. На улицах толпы кричали «ТГоё1!» и оказывали Иоанну «почести, какие подобают королю». Через неделю в замке Сен-Поль, «охраняемом» бургундской стражей, при огромном стечении народа, в присутствии самого Иоанна, явившегося в кольчуге, Жан Пети зачитал двору плод своего труда: текст, соответствующий 80 страницам печатного шрифта. Построенный по всем правилам университетской диалектики, с большой и малой предпосылками, с мажорным и минорным развитием, начинённый ссылками на библейскую, древнюю и новую историю, цитатами из Священного Писания, из древних философов и из Отцов Церкви, труд Пети повторял и доводил до полного абсурда все слухи, распущенные про Людовика Орлеанского, чтобы прийти к выводу, что вечную благодарность на земле и вечное блаженство на небе заслужил тот, кто избавил королевство от тирана. «И никто не отважился ему противоречить», – пишет Жан Жувенель дез-Юрсен.

Специальная комиссия начинает «чистить» администрацию от анти-бургиньонских элементов. Главную роль в ней опять играют университетские клирики, из которых самый деятельный – Пьер Кошон. Одновременно Университет, провозгласив наконец полный разрыв с Авиньоном, отправляет в тюрьму своих церковных противников; д’Айи, едва избежав ареста, отсиживается в своей епархии в Камбре. Воспользовавшись временным отсутствием Иоанна, двор пытается реагировать и вслед за тем при приближении бургундских войск вместе с королём бежит из Парижа, «где большая часть населения, – пишет Жувенель, – упорно оставалась приверженной герцогу Бургундскому в надежде, что он упразднит все налоги; не предвидели они всех надвигавшихся бед: ибо вскоре началась между партиями война, и была эта война жестока». Новый «гнилой мир», заключённый на мгновение, позволил только Иоанну получить назад в свои руки бессловесного короля. Тайные счета бургундского казначейства всё время упоминают вознаграждения агентам, «посещавшим наших верных друзей в Париже, в Руане, в Реймсе, в Суассоне, в Лане, в Компьени, в Мондидье» Университет остаётся центром бургиньонской пропаганды, «университетские клирики писали грамоты и рассылали их во все концы», отмечает Жувенель. Начиная открытый террор, Иоанн, по весьма шаткому обвинению в хищениях, бросает парижскому населению голову лично ему ненавистного министра финансов Монтегю. Брату Монтегю, епископу Парижскому, удаётся своевременно бежать.